настоящему.
— И мне нравятся профессионалы, — сказал Дроздов. — Но не все зависит от нас. Я вот три года клавиш не касался… А музыку люблю, сколько себя помню…
…Нина и Дроздов шли пустынной улицей, облитой неживым светом луны. Хлюпала под ногами грязь.
— Единственное мое утешение здесь — этот жалкий драматический кружок, — рассказывала Нина. — Но сейчас и он может распасться, нет актера… Послушайте, спасите нас! Сыграйте! Всего одна сцена!..
— Никогда не пробовал лицедействовать.
— А если я встану на колени?
— Ради бога, не надо! — притворно испугался Дроздов, подхватывая ее под руку. — Падать на колени — привилегия мужчин.
— Ловлю на слове! В нашей пьесе вы получите такую возможность!
— Я подумаю, — после паузы пообещал Дроздов.
Некоторое время они шли молча. Потом Нина задумчиво сказала:
— Вот вы сказали, что ваша страсть — музыка, так может быть, лучше служить революции не пулями, а искусством?..
— Дед мой был декабристом, отец — жандармским полковником, — сказал Дроздов. — Как видите, в нашей семье революции служат через поколение. Сейчас — мой черед…
— И как служится?
— Неплохо… Мне тридцать три, возраст Христа, и уже дослужился до комвзвода.
— А музы?
— Музы подождут… Если жив останусь… — сказал Дроздов.
Инна остановилась у калитки:
— Вот и пришли. Слава богу, завтра воскресенье…
— Белка сможет отдохнуть? — улыбнулся Дроздов.
— Белке туфли нужны, — вздохнула Нина. — А завтра базар. Кстати, это главное городское развлечение. Хотите взглянуть?
— А что! — заинтересовался Дроздов.
— Тогда встретимся у входа в девять, — сказала Нина,
Нина, с новыми туфлями под мышкой, Алмазов и Важин стояли у ворот рынка, рядом с хлопочущим у своего ящика уличным фотографом. «Пушкарь» целился в клеенку с намалеванным стройным джигитом в черкеске, держащим под уздцы роскошного белого коня. В дыре под папахой всадника застыла напряженная физиономия толстощекого небритого дяди с закрытыми глазами и плотно сжатыми губами.
— Спокойно, гражданин! Откройте глаза, не бойтесь! — бойко командовал фотограф. — Снимаю!
Клиент выпучил глаза и широко открыл рот.
— Рот-то зачем?! — с досадой всплеснул руками фотограф. — До чего же вы, гражданин, непонятливые…
Подошел Дроздов.
— С добрым утром, — сказал он и поклонился Нине.
— Вот, уговариваю Нину Петровну сняться, а она — никак, — пожаловался Алмазов Дроздову.
— Разве всем вместе… — Нина неуверенно взглянула на него.
— Пожалуйста, без меня, — попросил Дроздов.
— Что так?
— Нет ничего мертвее фотографий, — поморщился Дроздов. — Сегодня снялся, а завтра ты уже другой, и не лучше, а хуже. Простите.
— Да брось ты, снимемся все вместе па память! — вдруг оживился Важин, которого зажгла идея группового портрета.
Чуткий фотограф живо снял с забора клеенку с джигитом и заменил ее намалеванным на рядне зеленым броневиком, увенчанным алым стягом.
— Я тебя, товарищ Важин, и так не забуду, — улыбнулся Дроздов.
— Эх, Алексей, скучный ты человек… — разочарованно протянул Важин и покачал головой. — И новоселье зажал…
— Почему зажал? Хоть сегодня! Вечером всех прошу ко мне.
— Может быть, пока в клуб? — предложил Алмазов. — Порепетируем. Нина Петровна говорит, вы согласны.
Дроздов поскучнел, неопределенно пожал плечами.
— Завтра порепетируем, — решительно сказала Нина и повернулась к Дроздову: — Пожалуйста, проводите меня.
Нина и Дроздов стали пробираться сквозь толпу к выходу. Алмазов с тоской смотрел им вслед.
— Остынь, Алмазов, — неприязненно сказал Важин. — Не по себе дерево рубишь.
— Огня не найдется? — обратился к Алмазову сухой остроносый шатен с папиросой в руке.
Алмазов, не сводя глаз с Нины, машинально нашарил в кармане коробок со спичками, протянул остроносому:
— Возьмите, у меня еще есть.
— Благодарю. — Остроносый положил коробок в карман и исчез.
— Пошли домой, — грустно сказал Алмазов Важину.
— Я поброжу еще, — сказал Важин. — Встретимся у Дроздова.
Алмазов уныло кивнул и мимо подвод, лошадей, ящиков и корзин уныло направился к выходу.
Из-за бакалейного ларька вслед ему смотрел остроносый.
Накрапывал дождь. Нина и Дроздов стояли на кладбище возле свежей могилы.
Ни памятника, ни венка, ни имени не было на ней. Лишь маленькая фанерная табличка с номером.
— Могилка у него какая убогая… — грустно сказала Нина.
— Самоубийца, — пожал плечами Дроздов.
— Он был такой чистый, этот мальчик… — вздохнула Нина. — Таких не любят, только жалеют. А я и пожалеть не могла, выжжено во мне все… Одно только и осталось. До сих пор люблю мужа… Хоть и тяжело было с ним…
Они двинулись к воротам.
— Он никому не верил, всех считал людьми со вторым дном… — говорила Нина.
— Порой второе дно помогает выжить, — неожиданно жестко сказал Дроздов. — Если, конечно, твердо знаешь, что ненавидеть и что любить. А без бога в душе нельзя, жутко.
— Мне жутко… — глядя в пространство, тихо сказала Нина. — И все же я — его невольница… Навсегда…
— Невольница? Вы? — удивился Дроздов. — Как-то не верится.
Нина горько усмехнулась:
— А вы представляете: глухой городишко, отца убили японцы, мать сутками стирает чужое. Тоска, безысходность… Оставалась придуманная жизнь: французские романы, драмкружок, королева Марго. Ночами плакала, ждала принца… Увидела его — упало сердце: он! И — словно в омут головой…
Дроздов смотрел на нее с сочувствием.
В лесу было сыро и пасмурно. Накрапывал дождь.
Остроносый погасил папиросу о ствол сосны, сунул окурок в карман. Рядом с ним на берегу глухого таежного ручья стояли Кадыров и Мещеряков, ждали, пока догорит испещренный бисерными буковками лист бумаги, который держал за краешек есаул.
Мещеряков стряхнул с ладони пепел, спросил:
— На словах он ничего не передавал?
Остроносый отрицательно покачал головой.
