Есаул встал, щелкнул каблуками, одернул френч.
— Добро пожаловать. Рад знакомству. Извините за вынужденную предосторожность. Я — есаул Мещеряков. Слыхали?
Овчинников кивнул. Осмотрелся. Сиял и повесил на гвоздь шинель и буденовку. Сел к столу. Есаул уселся напротив.
— Слышал о вас много лестного. А сейчас восхищен. Как вам удалось проникнуть к красным?
— В поезде разговорился с неким Дроздовым, — сказал Овчинников. — Его назначили после ранения командиром взвода охраны в воскресенскую тюрьму. Такого случая помочь единомышленникам дважды не выпадает. Столкнул его с поезда, спрыгнул следом, забрал одежду, документы…
Кадыров разглядывал Овчинникова с недобрым интересом. Улыбка загнула кверху кончики его плотно сомкнутых губ, подчеркивая жесткие темные впадины под широко расставленными скулами.
— В тюрьме вас могут опознать, — сказал Мещеряков. — Там со всей России офицеры сидят.
— Вряд ли белый офицер на меня донесет.
— Белый офицер может неверно истолковать вашу службу у комиссаров, — усмехнулся Мещеряков.
— Игры без риска не бывает.
Кадыров зевнул и скучным голосом вдруг произнес:
— Если он капитан Овчинников, тогда я — пророк Магомет.
Мещеряков молчал, не сводя глаз с Овчинникова.
— Этот человек провокатор или сумасшедший? — холодно поинтересовался Овчинников у есаула, не взглянув на корнета.
— Мне искренне жаль, — вздохнул Мещеряков. — Корнет Кадыров служил в белецкой контрразведке и знает капитана Овчинникова в лицо. Такая незадача…
— Ваш Кадыров — самозванец. — Овчинников брезгливо поморщился и вдруг резко повернулся к ухмыляющемуся корнету: — Сколько замков было на дверях вашего кабинета в Белецке? Не думать! Живо!
— Ну, два, — Кадыров пренебрежительно усмехнулся.
— Они защелкивались или запирались?
— Одни защелкивался, другой запирался.
— Благодарю. — Овчинников повернулся к Мещерякову, с усмешкой сказал: — Так вот: единственный замок был у меня. К подчиненным я всегда входил без стука.
— Врешь, шакал! — заорал, побагровев, Кадыров и вскочил.
Мещеряков укоризненно покачал головой:
— На гостя не сердятся, Кадыров. У вас на Востоке говорят: каждый гость дарован богом. А вы не пытайтесь меня морочить. Я верю не вам, а корнету. В принципе же, вам не в чем себя упрекнуть, все сделано чисто. Просто не повезло…
Овчинников невозмутимо слушал есаула.
— У вас две возможности, — хладнокровно продолжал Мещеряков. — Первая: сказать правду, стать моим агентом и снабжать чекистов сведениями, полученными от меня. Вторая: твердить, что вы Овчинников и быть расстрелянным. Третьего не дано.
Овчинников невозмутимо молчал..
— И не надейтесь словчить, — сказал есаул. — Если согласитесь работать только чтобы выбраться отсюда, я найду способ убедить чекистов, что я вас завербовал, и вас шлепнут они. Я загнал вас в угол. Соглашайтесь, плюньте па принципы, жизнь дороже. — Мещеряков усмехнулся: — «Морали пет, есть только красота»…
Овчинников покачал головой:
— Не стоило приводить меня сюда, есаул, чтобы разыгрывать этот дурацкий фарс.
Мещеряков зевнул и встал из-за стола:
— Подумайте до рассвета, товарищ Дроздов или как вас там па самом деле.
Он вышел из горницы. Овчарка выбежала следом.
Клочья густого предутреннего тумана цеплялись за кроны сосен.
Овчинников, в белой рубахе, осторожно ступал по скользкой листве. Кисть его задранной выше головы и согнутой в локте правой руки была заломлена сверху за спину н скручена с запястьем заведенной за лопатки левой. Рядом с Овчинниковым шагал чисто выбритый Мещеряков. Возле хозяина весело трусил пес. Следом, шагах в десяти, грузно топали шестеро непроспавшихся казачьих офицеров с карабинами.
— Где же ваш Кадыров? — насмешливо спросил Овчинников. — Неужели вы лишите его такого удовольствия?
— Азиаты любят долго спать. — Мещеряков усмехнулся. — И потом — он против расстрела. У него свои способы.
Они подошли к краю глубокого оврага. Есаул повернул Овчинникова спиной к обрыву.
Офицеры остановились шагах в десяти, мучительно зевая, лениво стаскивая с плеч карабины.
— Не надумали исповедаться, господин лазутчик? — спросил Мещеряков.
— Мразь вы, Мещеряков. В Белецке я пристрелил бы вас, как шелудивого пса. И такие подонки служат великой белой идее…
Мещеряков обернулся к офицерам:
— В шеренгу по одному! Готовьсь!
Офицеры разом передернули затворы и вскинули карабины к плечу. Шесть круглых черных дырок смотрели в лоб Овчинникову.
Есаул достал из кармана шипели холщовый мешок, рывком надел его на обреченного. Потом поднял маузер, занес тяжелую рукоять над его головой.
Офицеры разом подняли стволы карабинов в небо.
— Сними колпак, падаль! — сдавленно заорал смертник из-под мешка. — Дай сдохнуть по-людски!
— За-а-алпом!.. — скомандовал Мещеряков. — Огонь!
Воздух рвануло залпом, и одновременно Мещеряков обрушил маузер на голову Овчинникова. Тот рухнул на землю.
Есаул наклонился, содрал колпак. Серое лицо Овчинникова было неподвижно, глаза закрыты.
— Психологически он мертв, а воскреснув, лгать не сможет, слишком велико потрясение, — сказал Мещеряков и с размаху ударил Овчинникова в бок носком сапога.
Овчинников застонал, медленно открыл затуманенные глаза.
Есаул ухмыльнулся:
— Думали, все кончено?.. Только начинается! Встать!
Овчинников с трудом сел на землю и, сжав зубы, мучительно поднялся на ноги. Дальнейшее произошло неожиданно и мгновенно.
Овчинников, наклонив вперед голову, прыгнул на Мещерякова, пес с рычанием кинулся на Овчинникова, есаул скомандовал собаке: «Шериф, назад!», уклонился от нападающего, ударил его ногой в солнечное сплетение, и Овчинников, скрючившись, по-рыбьи хватая ртом воздух, ткнулся лицом в землю.
Офицеры снова выстроились в шеренгу. Овчинников медленно встал на ноги.
— Готовьсь! — приказал Мещеряков.
Опять шесть темных отверстий целили в лоб смертнику.
— Я выполню вашу просьбу, дам умереть с открытым лицом, — сказал ему Мещеряков. — За-а- алпом!..
Он поднял руку для последней команды и сделал паузу.
— Стреляйте, бараны! — с ненавистью прохрипел Овчинников. — Вам все равно, кого убивать! Еще будете друг другу ямы рыть! Учитесь умирать у столбового дворянина, холуи! Огонь!
Офицеры с карабинами у плеча стояли, словно истуканы. Замер с поднятой для команды рукой есаул. В наступившей на миг тишине стало слышно, как облетавшие с деревьев листья, шурша, медленно ложились
