Инна Александрова
Школьная история, рассказанная самоубийцей
I
Две пёстрые бабочки порхают вокруг цветущего куста. Я не знаю, как он называется. Цветы на нём лимонно-жёлтые, каждый как маленькое солнце; листья тёмно-зелёные, свежие, не тронутые холодными ветрами. Это похоже на чудо, – единственное яркое пятно на сером фоне давно облетевшего парка. Я стою и любуюсь, совершенно забыв о том, что меня ждёт. Школа… Мой мир и моё проклятие. Я смотрю на часы, понимая, что время упущено: мне не успеть на первый урок…
Вздохнув, я отхожу в сторону и бреду по тропинке, ведущей вниз, – мой дом стоит на возвышенности, а школа находится дальше, за дорогой, за трамвайными рельсами, – поржавевшими, старыми, – за стеной синей полутьмы… В парке было совсем светло, а возле школы – предрассветные сумерки. Почему так случается? Я не знаю… Я иду, а в голове у меня звучит строчка из старой песни: «Смерть не страшна»… Мне хочется повторить песню с начала, но я не помню слов. Теперь я много чего не помню…
«Смерть не страшна»… В памяти всплывает толстая верёвка из колючей пеньки. По моим представлениям, именно на такой и вешались самоубийцы. Такой верёвки у меня не нашлось; была обычная, бельевая, довольно тонкая. Крюк, к которому её привязали, должен был выдержать: дед, когда-то вбивший его в стену нашей маленькой кухни, всё делал на совесть. Обычно на этой верёвке сушили свежевыстиранное бельё; ну, а потом она пригодилась мне для другого дела.
Я срезала верёвку ножницами и сделала из неё аккуратную петлю, – на уроке труда мне, наверное, поставили бы за неё пятёрку, не зря же я несколько лет занималась макраме…
…Как сомнамбула, я бреду в холодной полумгле и приближаюсь к квадратному зданию, – серому, как асфальтированная дорога под ногами, как пыльная земля, как пустырь за парком, – как всё вокруг. Конечно, я опоздала: уже давно идёт урок, поэтому коридоры пусты.
Я подхожу к стенду с расписанием… каждый раз, приходя в школу, я первым делом иду сюда, потому что найти в этой школе свой класс – дело нелёгкое. Я читаю расписание занятий, написанное чьим-то неразборчивым почерком; как всегда, не нахожу там ничего, – и достаю из портфеля дневник, чтобы прочесть расписание оттуда.
Страницы дневника исписаны мелко и торопливо, – как будто и не мной вовсе. Оценки в квадратиках справа, – три пятёрки и две четвёрки, проставленные красными чернилами, – напоминают мне о недавних событиях, и меня пробирает дрожь. Ох уж эти четвёрки… Ведь это из-за них я решила тогда повеситься.
Глупо, скажете? Мне было одиннадцать лет, и на уроке истории я как-то услышала одну замечательную фразу: «Раб должен работать или спать». Изречение принадлежало Катону Марку Порцию старшему, но тогда я этого не знала. Мне было всё равно, кто и по какому поводу это сказал. Важно было лишь то, что моя мама была совершенно согласна с Катоном Марком Порцием… только она бы сказала так: «Ребёнок должен учиться или спать»…
Мне совершенно не хватало времени. Так что дело было, в общем-то, даже не в четвёрках. А в том, что наступило воскресенье, – мой единственный выходной. Я часто думала: как несправедливо устроен мир, – у взрослых два выходных дня, а у школьников – всего один, да и тот, как это часто со мной бывало, приходится тратить на уроки… Вот из-за этих-то уроков я и решила покончить с собой.
Наступило очередное воскресенье; у мамы был выходной, и она решила посвятить его занятиям со мной. День уже подходил к концу, а уроки всё не кончались; она заставляла меня пересказывать параграф из учебника истории снова и снова, чтобы завтра я не схватила четвёрку и не опозорила её…
Она всегда была отличницей, моя мама… Я часто думала: неужели ей никогда не приходила в голову мысль, что это не важно? Неужели ей не хотелось гулять и играть? Как гласили семейные легенды, она училась сама, по доброй воле; никто не заставлял её делать уроки, как меня. И всё-таки мама была отличницей… в мире порой происходит много весьма удивительных и странных вещей. Так думала я, – одиннадцатилетняя девочка, без конца повторявшая параграф из учебника истории, – а солнце тем временем медленно ползло к земле… Алый закат отразился в окнах, заполнив комнаты кровавым пламенем. Темнота наступала, сжирая последние жалкие остатки моего выходного дня. Моего дня…
Для чего мы живём? Когда мне было семь лет, я придумала для себя простой и ясный ответ на этот вопрос. «Я хочу быть счастливой», – говорила я, подразумевая, что живу на свете для счастья. В те годы я вряд ли смогла бы дать точное определение счастья, – для меня это были и игрушки, и весёлые игры с детворой, и долгие летние дни, наполненные солнечным светом… В моей жизни было много хорошего. Но я пошла в школу, – и моё счастье у меня отняли, заменив его на пятёрки, которые были мне совсем не нужны… Я не понимала, почему одна цифра в дневнике лучше, чем другая. Тратить на эти цифры всю жизнь казалось мне безумием. Жизнь, посвящённая учёбе, была для меня мукой, и, если бы не каникулы, я, возможно, попыталась бы повеситься намного раньше… ещё в первом классе.
Трудно сказать, каким образом и откуда появились мои представления о загробной жизни. Случайно обронённые слова бабушки, – о том, что на том свете мы свидимся; надежда умирающего деда на встречу со своей покойной матерью; увиденная в музее картина, изображавшая рай, – всё это падало, как монетки в копилку, и складывалось в причудливую мозаику. Я росла среди атеистов, но в небытие после смерти не верила, – и решила, что, как бы там ни было, а хуже, чем сейчас, мне уже не станет. Я была уверена: после смерти не заставляют делать уроки, там не отнимают последние часы единственного выходного дня, – и последние дни жизни, которые у меня остались. Я умерла, потому что хотела жить…
II
Я листаю дневник и наконец нахожу расписание на сегодня. Первый урок у нас – физика, нужно идти на третий этаж. Стены на третьем этаже выкрашены в бледно-голубой цвет; на втором – в зелёный, а на первом – в разные цвета… там тоже есть голубой, а ещё – грязно-серый, серо-зелёный и бледно-жёлтый, – рядом с классами, где учатся первоклассники. Цвета – это важно; в мире, где всё нестабильно и зыбко, это единственный ориентир для меня, и я безошибочно запоминаю каждый оттенок. Бледно-голубой коридор – это физика, география и литература; зелёный – химия, математика и физкультура, серо-зелёный на первом этаже – уроки труда…
Я иду по голубому коридору. Слева от меня длинная скамейка того же цвета и окна над ней; справа – двери, ведущие в классы. Я заглядываю в открытую дверь и вижу свою подругу Ритку, сидящую за первой партой. Значит, мне сюда… за дверью должен быть наш класс, но классы здесь обычно сборные, – часть учеников из нашего, часть – откуда-то ещё… Учитель тоже незнакомый.
Меня догоняет мальчишка, какое-то время сидевший за партой рядом со мной. Он тоже опоздал. Вдвоём опаздывать не так страшно; я боюсь, что нас будут ругать, но учителю всё равно. Пробормотав: «Извините, можно войти?», – мы идём на свои места и садимся за парты, – я – за первую, рядом с Риткой, а он – куда-то назад, за четвёртую или за пятую…
Урок продолжается. Учитель монотонно бубнит что-то себе под нос, изредка заглядывая в учебник. Я не слушаю его. Учебник физики не объяснит мне, что происходит и почему я здесь. Впрочем, химия и биология тоже бессильны. Я мертва, и моё тело, должно быть, давным-давно истлело в земле, – где-нибудь на краю кладбища, при дороге…
…Я так и не узнала, что чувствовали мои родители, увидев на кухне мой остывший труп. Какое-то время я испытывала удушье; верёвка больно впивалась в шею, я дёрнулась, но мои движения ещё сильнее затягивали петлю… А потом наступила темнота, – то самое небытие, в которое я не верила.
А потом я проснулась дома; меня разбудила мама и сказала, что мне пора в школу…
