«Хетерли».
Благодаря усилиям Кэтрин это был очень уютный дом. «Она придала моей жизни устойчивость, одарила ее достоинством и домашним очагом. Оберегала ее целостность. У меня сохранились сотни воспоминаний о неутомимой машинистке, которая продолжает работать, несмотря на боли в спине; о серьезной зоркой читательнице гранок, которая сидит под навесом в саду, вознамерившись не пропустить ни одной неточности; о решительной маленькой особе, трезво мыслящей, но не подготовленной к ведению дел, которая стойко сражается с нашими счетами, хотя они приводят ее в замешательство, и все держит в своих руках». Денежные дела приводили Кэтрин в замешательство лишь в самое первое время. Еще до женитьбы Уэллс открыл банковский счет, которым супруги всю жизнь пользовались совместно, не спрашивая друг у друга позволения: он вносил деньги, а расходами ведала она. Кэтрин оказалась прекрасной хозяйкой — быстро научилась распоряжаться деньгами и вести дом. Была чрезвычайно внимательна к прислуге, но поставила себя так, что прислуга этим не злоупотребляла. Она не просто перепечатывала все рукописи мужа, а была корректором и отчасти редактором — критиковала, замечала повторы и длинноты. О какой еще жене может мечтать писатель, который характеризует себя как «торопливого и неумелого в житейских делах»?
Несмотря на застенчивость, Кэтрин умела развлечь гостей, а гостей было полно. Эйч Джи был неортодоксален и резок в суждениях, обидчив, любил позлословить, не жаловал человечество — вроде бы не должно у такого человека быть много друзей, а должны быть полчища врагов. Врагов действительно хватало, но при знакомстве Уэллс чаще всего нравился, причем не только литераторам и ученым, но и людям светским. К тридцати годам он пополнел, у него была располагающая внешность: округлое лицо, мягкие манеры, типично британские усы, красивые голубые глаза. Голос у него был высокий и резкий, но, когда он говорил — он очаровывал, как сирена или Сирано. Сомерсет Моэм впоследствии охарактеризовал его как одного из тех людей, что «испытывают наслаждение, общаясь с вами, стараются быть приятными, что им без труда удается, развлекают вас изумительными своими разговорами; их присутствие увеличивает ваш жизненный тонус, подбадривает вас — одним словом, они дают вам куда больше, чем вы при самом большом желании способны дать им, и их визиты всегда кажутся слишком короткими».
Был он действительно дружелюбен — или, как герой лемовского «Гласа Неба», «сконструировал для себя протез дружелюбия»? Если верить его собственным словам, то — второе: «Я мало-помалу научился ладить с людьми — это не то, что Арнольд Беннет называет „умением дружить“, но что-то очень близкое». Он подходил к людям с опаской, усилием воли принуждая себя казаться открытым и дружелюбным, а когда его не обижали в ответ, мгновенно расслаблялся и делался дружелюбным уже по-настоящему. При резкости мыслей он был довольно мягок в разговоре. Охотно смеялся над собой. Не любил грубости и сам (в молодости) не был груб. Он был обязательным и ответственным; он мог за глаза сказать о человеке тысячу гадостей, но неизменно приходил на помощь, когда тому было плохо.
«Скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты» — к Уэллсу это неприменимо. С ним дружили очень разные люди. Например, Грант Аллен — дарвинист, социалист, популяризатор науки; ко времени знакомства с Уэллсом Аллен переключился на беллетристику и прекрасно зарабатывал фантастикой и детективами (задолго до Леблана он придумал полковника Клэя, сыщика, чьей почти точной копией является Арсен Люпен). Как многим авторам «легкого» жанра, ему хотелось написать вещь «с идеями», и в 1895-м появился нашумевший роман «Женщина, которая это сделала», героиня которого решается родить внебрачного ребенка… Уэллс заранее готов был увидеть шедевр, ибо сочувствовал идее романа, но, прочтя текст, рассвирепел — настолько бездарным он оказался — и опубликовал разгромную рецензию. Аллен, по его словам, не сумел создать живую героиню, «не утруждал себя тем, чтобы ее понять, раскрыть ее внутренний мир», написал вместо человека «гипсовый слепок с какой-то идеей вместо души…».
Аллен написал злобному рецензенту милое, вежливое письмо с предложением встретиться; Уэллс приехал к нему в деревню Хайндхед. Как обычно, столкнувшись с чужой мягкостью и воспитанностью, он тотчас растаял, стал извиняться; началась задушевная беседа, завязалась дружба, которой не мешала разница в возрасте — Аллену было уже под 50. (Она не продлилась долго — осенью 1899-го Грант Аллен умер.) Самое интересное в этой дружбе даже не то, что она началась с конфликта — для Уэллса тут не было ничего необычного, он и с Сидни Боукетом подружился в результате драки, — а то, что Уэллс ругал Аллена за то же самое, за что другие ругают его. «Для чисто популярных работ они слишком оригинальны, для того, чтобы их всерьез принимали специалисты, слишком легковесны», — говорил Уэллс о научных статьях Аллена; в точности то же самое справедливо говорят о его статьях. Аллен попытался порвать с развлекательностью и написать книгу «с идеями», а получилась убогая схема — подобное в результате подобных же намерений, как мы скоро увидим, вышло у Уэллса. В сущности они были литературными близнецами.
Но Уэллса притягивали не только те, кто на него похож, пример тому — Генри Джеймс. Были и другие. В день, когда Уэллс приехал в Хайндхед, в гости к Аллену пришел Ричард Ле Гальен, куртуазный поэт, друг Оскара Уайльда; что между ними общего? Тем не менее они тотчас подружились — на сей раз Уэллса привлекла именно несхожесть. Через рецензию, как и с Алленом, произошло знакомство с Джозефом Конрадом: в 1895 году тот опубликовал «Каприз Олмейера», а весной следующего года «Изгнанника». Уэллс рецензировал обе книги в «Сатердей ревью». Отзывы его были довольно лестными — «вероятно, лучший прозаический текст из опубликованных в этом году», но в них содержались и упреки автору, чересчур озабоченному словесным искусством и «прячущему то лучшее, что есть в нем». Рецензии печатались анонимно, но если рецензируемый хотел узнать, кто его «приложил», ему могли сообщить эту информацию. Конрад, сам еще не очень популярный, узнав, что его книги взялся судить Уэллс, писал своему другу Эдварду Гарнетту: «Пусть меня сожгут живьем, если я заслужил это. Но своей „Машиной времени“ он заслуживает всяческой похвалы». Личная встреча произошла в мае 1896-го. Потом началось тесное общение — впрочем, назвать его дружбой можно с натяжкой. «В сущности, мы так и не сошлись. Наверное, я был непримиримее и беспощаднее к Конраду, чем он ко мне». Под беспощадностью понимается литературная критика: Уэллс называл прозу Конрада сентиментальной, мелодраматичной и бессодержательной.
У Конрада был друг Форд Герман Хьюфер, позже известный как Форд Мэддокс Форд (он переменил свое немецкое имя во время Первой мировой войны), прозаик, критик, музыкант, поэт-прерафаэлит. Уэллс сошелся и с ним. Он считал Форда прекрасным поэтом и неплохим прозаиком, при этом разногласия меж ними были примерно того же характера, что и с Конрадом. Форд, кстати, об умении Уэллса говорить отзывался так же восторженно, как Моэм, но с долей яда: «Было наслаждением слушать, как Уэллс строит разговор. Он произносил монолог, замаскированный под беседу, до тех пор, пока тихонько не выводил дискуссию на нужную ему позицию и тогда отстаивал ее. Он позволял своим оппонентам вставить одно-два слова, а потом либо уничтожал их своей эрудицией, либо, если это не удавалось, ловко сворачивал на другую тему».
Самым близким другом Уэллса стал Джордж Гиссинг, прозаик «натуралистической школы». Их отношения тоже начались с рецензии. В апреле 1895-го Уэллс опубликовал критический отзыв на роман Гиссинга «Искупление Евы» — натуралистов он тоже не любил: «Неужели вся эта неприятная глазу серость действительно отражает жизнь, пусть даже речь идет о жизни мелкой буржуазии? Не этот ли дальтонизм мистера Гиссинга придает его роману все достоинства и недостатки фотографии? Я, со своей стороны, не верю, что жизнь какой-либо социальной прослойки исполнена такой же скуки, как его унылый роман». Правда, другой роман Гиссинга «Граб-стрит» (о журналистском мире Лондона) Уэллсу понравился. Встретились они в ноябре 1896-го на литературном обеде, познакомились через Гранта Аллена — и все получилось как с самим Алленом: мягкий, беззащитный Гиссинг мгновенно Эйч Джи обезоружил. Маккензи считают, что Уэллс дружил с Гиссингом потому, что тот был беспросветным «аутсайдером»: бедный, низкого происхождения, все время влипавший в истории, несколько раз неудачно женившийся, — с таким человеком Уэллс мог дать волю своему стремлению покровительствовать. По их теории, Уэллса вообще привлекали только изгои, аутсайдеры: во-первых, потому что он сам был аутсайдером, во-вторых, потому что с ними он мог чувствовать себя на высоте.
Еще один «аутсайдер», который, едва появившись в Лондоне (это было на пару лет позднее, в 1898 -м), присоединился к компании Конрада, Уэллса и Форда — писатель Стивен Крейн. Он жил с женщиной, которую не принимали в обществе, и был вынужден из-за этого уехать из Америки, более пуританской, чем Англия, много рассуждал о свободной любви, чем импонировал Уэллсу. Крейн, разумеется, высоко оценивал
