длинноволосый, натягивая плавки и спокойно обращаясь к Горецкой.
— Заткнись! — сказал Роман. — Одевайтесь и двигайте отсюда.
— Что? — переспросил его длинноволосый.
— Двигайте, с Анастасией я разберусь сам.
— Анастасия — это кто? — улыбнулся лысый молокосос, потирая все еще горящую щеку.
— Это его первая мама, — встряла из прихожей Трушкова, которая уже собиралась на выход. — Просто сейчас модно называть родителей по имени. Рома с Дашенькой у нас продвинутые люди…
И, мерзко хохотнув, «поэтесса» лязгнула замком входной двери и спустя несколько мгновений покинула квартиру. Еще долго был слышен топот ее каблучков по лестнице.
— Нас, кажется, выгоняют? — осведомился длинноволосый у своих приятелей.
— Похоже на то…
— В таком случае пошли. Девок будем забирать?
— Эту мы уже никуда не потащим, — кивнул длинноволосый в сторону Марины. — А что касается Ирины, то пусть с ней Ромка разбирается.
— Сейчас же вон отсюда! — заорала Горецкая.
— Анастасия, успокойся, сейчас будет полный «the end», как любят писать в конце фильма, — попытался обнять ее Роман, но мать вырвалась из его объятий.
Тут на пороге появилась та самая Ирина, с которой надлежало «разбираться» Роману. Это она шарила в его трусах в тот момент, когда Горецкая пришла к себе домой. Она была уже одета, если, конечно, это можно было назвать одеждой — короткое полупрозрачное платье и кружевные чулки.
— Я — нормальная девчонка, не подумайте ничего худого, — нараспев произнесла она. — Рома, я не буду дожидаться Леху, поеду сама. Скажешь тогда, что я отработала. Если что, звони… Телефон знаешь.
— Что еще за Леха? Это что, проститутка? — вытаращила глаза Горецкая.
— Зачем же так грубо? — скривила губы Ирина. — Не все же такие богатенькие, как вы, нужно иногда делиться. Вы отнимаете у нас, мы отнимаем у вас… Чао, Рома! — и, послав ему воздушный поцелуй, девушка проследовала в прихожую.
Ребята поспешили за ней.
— Мы тебя проводим!
— Скажите, какая галантность! — хохотнула Ирина. — Ну, ладно, пошли. Только учтите — я свое здесь уже отработала.
Через минуту в квартире остались только Горецкая, ее дети (Даша по-прежнему валялась в ванной комнате) и пьяная вдрабадан отличница Марина. Роман с огромным трудом перебазировал ее с загаженного стола на диван.
— Что делали в этом доме все эти люди?
— Это Дашкины друзья, да и мои тоже… Во всяком случае, Трушков — наш общий друг.
— Ты дружишь с гомосексуалистами?
— Прежде всего, я дружу с талантливым человеком, — спокойно глядя матери в глаза, ответил Роман.
— Ах, да, конечно! — Горецкая в первый раз за время пребывания в своей квартире усмехнулась. — Знаменитая песня — «Я такая заводная, что с тобою сплю, летая». И еще — «Ты моя морковка, я твоя золовка».
— Да это гипершлягеры! — возразил Роман.
— Не знаю там гипер что… А у тебя все нормально с сексуальной ориентацией? — Горецкая подозрительно посмотрела на сына.
— А ты что, не видела? — Роман явно намекал на проститутку Ирину.
— Сейчас все возможно. Смотрю я на ваше поколение и думаю — не такими мы были.
— Конечно… Скажи еще, что в тридцать лет в первый раз в рот взяла!
— Что? — взвилась Горецкая. — Да как ты смеешь так с матерью говорить!
— А что я такого сказал? Трушков всегда говорит, что до тридцати лет сохранял девственность.
— Мне все равно, что говорят подобные люди! Как ты-то смеешь так разговаривать!
— Смею.
Роман в последний раз затянулся косяком и осторожно положил окурок в пепельницу.
— Ты куришь анашу?
— Очень расслабляет, советую… А то, похоже, у вас с отцом жизнь сложная, напряженная… Очень помогает.
Наступила пауза. Горецкая вытащила из лежавшей на столе пачки сигарету и, чиркнув зажигалкой, затянулась.
— Мама, ты давно не курила, — в тоне Романа послышались более теплые нотки.
— И все-таки «мама»?
— Да, я давно тебя так не называл. О нашей семье говорят, что мы одни из самых экстравагантных в городе.
— Иногда я думаю, что чего-то не смогла дать вам. Может быть, я виновата перед вами, но я хотела как лучше.
— Ты же знаешь, мама, что у нас всегда хотят как лучше. Получается же… — Роман развел руками.
— А может быть, не надо об этом?
— Как скажешь… — Я хочу с тобой поговорить серьезно.
— В таком случае выпей коньячку. Это настроит тебя на правильный тон.
И Роман галантно поднес матери рюмку «Гастон де Лагранжа». Горецкая, немного помедлив, залпом осушила рюмку. Роман остался до конца кавалером и тут же подал матери кусок лимона. После того, как коньяк рассосался внутри, Горецкую понесло.
— Может быть, я плохая мать? — задала она для начала риторический вопрос. — Однако не спеши судить меня. Да, в погоне за материальным счастьем и карьерой я упустила главное. Мы с отцом так и не сумели создать нормальной семейной атмосферы, и все, чему мы научили вас, — это брать от жизни то, что лежит на поверхности. Вы же берете сейчас не самое лучшее.
— А что ты считаешь лучшим?
— Для начала тебе придется выслушать мою историю. Налей мне еще коньяка.
Роман пожал плечами и снова наполнил рюмку. Горецкая выпила и продолжила:
— Я родилась в многодетной семье. И знаю, что такое кусок хлеба и когда его недостает. Игрушки, которые передаются от старших к младшим, чужие поношенные вещи. И я знаю трудную дорогу наверх. Когда мне было шестнадцать, у меня не было времени на развлечения. У меня была одна цель — выбиться из нищеты и стать личностью. Я мало рассказывала вам о своей семье. Да и что рассказывать: мать — почтальон, отец — пьяница. Соответствующий круг общения. Когда я окончила школу, то с большим трудом поступила в театральное училище. Да и взяли меня не столько из-за таланта, сколько из-за оригинальности. Среди элитных девочек с правильными манерами и умением себя держать выделялась я — этакая простушка, для которой театр был светом в окне. И знаешь, что меня подтолкнуло пойти туда? Моя тетя работала там уборщицей и как-то предложила мне посмотреть пьесу. Я зашла в полутемный зал, уже шел спектакль, я тихонечко села с краешка на галерке и завороженно смотрела на сцену. Это был другой мир, он был так не похож на то, что окружало меня всегда! Помню, тогда у меня возникла детская мечта — устроиться бы здесь хоть билетершей, чтобы бесплатно смотреть на этих людей, которые показались мне тогда такими необычными. И я на следующий день подошла к главному режиссеру и попросила его устроить меня билетершей. Конечно, это было глупо — мне ведь тогда было всего тринадцать. А он почему-то предложил прочитать какой-нибудь стишок, потом пригласил работников театра и попросил меня исполнить любимую песенку. Когда я кончила петь, Николай Петрович подошел ко мне и тихо сказал: «Настенька, когда ты будешь постарше, не иди в билетерши. Тебе в театре надо быть актрисой». Эти слова я запомнила на всю жизнь, и они стали моим девизом.
— И что, ты тогда решила посвятить себя театру?
— Да, представь себе. Уже тогда я начала готовиться к поступлению в училище. А потом… Потом
