Я пришел к тебе! Я всегда с теми, кто меня на помощь призывает! Спи на камушках зиму и лето, не думай, что они тебя задавят! Я вот, матушка, просил барышень, но они отказались, что груба пища да бедна община! Я упросил Царицу Небесную, Она и благословила мне брать простых девушек, вот, матушка, я и собрал вас и прошу послужить мне и моей старости, а после буду я присылать к вам всякого рода и из дворян, купечества, духовного звания и высоких родов! Звал я многих, высокого звания, не пошли, в начале-то трудно было бы жить, вот и призвал вас; вы теперь послужите, а кто придет после, послужит и вам'».
Ксения Васильевна Путкова (мать Капитолина) повествует следующее (Летопись, тетрадь № б, рассказ 27):
«Говоря вообще о будущем и о всеобщей слабости к концу рода человеческого, особенно же о нашей женской-то немощи, не приказывал батюшка изнурять себя непосильными ныне подвигами поста, по древнему обычаю; батюшка велел более всего бояться, бегать как от огня и храниться от главнейшего — уныния. 'Нет хуже греха, матушка, и ничего нет ужаснее и пагубнее духа уныния!' — говорил батюшка Серафим, почему и приказывал всегда быть не только сытой и кушать вволю, но и на труды брать с собою хлеба. 'В кармашек-то свой и положи кусочек, — говорил он, — устанешь, умаешься — не унывай, а хлебца-то и покушай, да опять за труды!' Даже на ночь под подушку приказывал он класть хлеба. 'Найдет на тебя уныние да раздумье, матушка, — говорил о. Серафим, — а вы хлебушка-то выньте, да и кушайте, уныние-то и пройдет, хлебушек-то и погонит его, и сон после труда вам хороший даст он, матушка!' Поэтому батюшка строго воспрещал когда-либо и кому-либо отказывать в хлебе. Вот и случилось следующее: у нас в трапезе была стряпухой строгая-престрогая сестра; и всем она была хорошая сестра, да как еще то было при матушке Ксении Михайловне в старой обители, а матушка-то Ксения Михайловна, не тем будь помянута, была очень скупенька, то всегда и бранила и выговаривала ей, что все скоро выходит, что всего много надо, так, бывало, и не было того, как впоследствии у нас, чтобы после трапезы да кому дать кусочек — и Боже упаси! Так строго заведено было, что, по правде, частенько сестры-то друг у друга хлебец тихонько брали. Вот и узнал это батюшка Серафим, да и потребовал ее к себе. Пришла она, и я в то время была у батюшки. Отец Серафим разгневался на нее и так страшно, строго и грозно ей выговаривал, что страх и ужас охватил меня. 'Что это, матушка, — говорил он, — я слышу, ты вволю поесть не даешь сиротам!' — и пошел... А она-то так и сяк оправдывалась перед ним, объясняя, что-де начальница не велит и строго с нее спрашивает! А батюшка все свое: 'Нет, — говорит, — нет, матушка, нет тебе от меня прощения! Так что ж, что начальница, не она моих сироточек-то кормит, а я их кормлю! Пусть начальница- то говорит, а ты бы потихоньку давала да не запирала, тем бы и спаслась! Нет, матушка, нет тебе моего прощения! Чтоб сиротам моим, как хочешь, а всегда бы хлебушко был и кушали бы они вволю! И делать того не моги!' Бедная сестра так и ползала на коленках у ног батюшки, но он со скорбью грозно говорил: 'Сиротам хлеба не давать! — Нет, матушка, нет тебе от меня прощения!' С тем и ушел батюшка, не благословив сестру. Выговор этот, видно, так запал ей в душу, что, как пришла она бедная домой, вскоре начала хворать, зачахла и потом умерла».
«А как батюшка Серафим не терпел, чтобы кто трогал либо обижал кого из дивеевских, — говорила сестра Ксения Васильевна (рассказ № 28). — Как сейчас помню, был в Сарове монах Нафанаил, лучший иеродиакон. Келью он имел в монастыре возле самой батюшкиной кельи. Часто требовал к себе дивеевских-то батюшка; не разбирая, бывало, ни дня, ни ночи, только и знаем мы, то к батюшке, то от него ходим в Саров или в Дивеево. Придешь, бывало, к нему утром, да и стоишь, ждешь, дверь-то заперта, а Нафанаил-то увидит, выйдет и скажет: 'Что старик-то морит да морозит вас! Чего стоять-то, когда еще дождешься, зайдите-ка вот ко мне да обогрейтесь!' Ну, иные, по простоте-то, и ходили было, слушая его уговоры. И дошло это до батюшки, и растревожился же он и страшно разгневался! 'Как, — говорит, — как, он хочет сироточкам моим вредить! Не диакон же он после этого нашей обители. Нет, нет, от сего времени он не диакон нашей обители!' Долго повторял батюшка, растревоженный, каким я его никогда еще и не видала, ходя по своей келейке. И что же, ведь чудо-то какое! Стал вдруг с этого времени пить иеродиакон Нафанаил, да все больше и больше; недели через три и выслали его, отдали под начало, да так и пропал совсем. Вот сколько, сколько раз за долгую жизнь мою вспоминаю я всегда батюшку; как только кто тронет ли Дивеево или кого-нибудь из нас, дивеевских, то не минует того, непременно кончит больно дурно и в беду попадет».
Эти факты только подтверждают, что о. Серафим защищал обитель Самой Царицы Небесной, в которой Она считается Владычной Игуменьей. За оскорбление Самой Царицы Небесной или Ее избранных люди должны быть наказуемы; того требует правда и справедливость Божия.
Старица Домна Фоминична (впоследствии монахиня Дорофея) сообщила следующее (Летопись № 6, рассказ № 38): «Я пришла, — говорила она, — по благословению батюшки Серафима в Дивеев на мельницу. Старшая Прасковья Степановна приняла меня; тут было уже 12 сестер, я — тринадцатая. Ничего еще не имея, жили мы все в одной келейке; потом постепенно выстроил нам батюшка еще келью, под названием больничной; после еще две кельи, а сестры-то все поступали да прибывали, и приказал нам батюшка, кроме этих четырех, еще выстроить большую келью, сказав: 'В ней госпожа будет жить!' Мы все так и думали, что в нее приедет к нам жить какая-либо высокородная госпожа-барыня, но все нет да нет никого. Так, наконец, и скончался наш батюшка, а по кончине его принесли к нам по завету батюшки и прямо в эту келью и поставили чудотворную икону его — 'Умиления' Божией Матери, 'Всех радостей радость', как он ее всегда называл, пред которой на коленочках во время молитвы и отошел, словно будто и не умер. Стал этот корпус наш трапезою, и тут только поняли мы все, о какой Высокой Госпоже предрекал наш батюшка! И все служили мы Ей, потому что пред Нею всегда, не переставая, читались акафисты! Так- то вот, все, все знал батюшка, все было ему открыто, и по вере к нему собирались мы жить все равно,
Прозорливость о. Серафима излечивала сестер от посылаемых искушений, а пророчества старца заставляли их терпеть нужды, неустройство обители и надеяться на хорошее будущее. Так, свидетельствует старица Ирина Семеновна (Летопись № 6, рассказ 53), что однажды она с сестрой (Евдокия Трофимовна, или монахиня Евстолия) работала у батюшки о. Серафима, и вечером, после работы, он отпустил их домой, с приказанием возвратиться наутро; следовательно, им пришлось, усталым, еще пройти 24 версты. Одна из сестер возроптала на батюшку и сказала: «Что это он нас гоняет. Это нестерпимо, уйду я в другой монастырь!» Другая сестра, заразясь ее примером, также сказала: «И я с тобою уйду!» Но, несмотря на это смущение, сестры побоялись ослушаться батюшки и наутро возвратились к нему. Приходят, а он на берегу речки Саровки сажал картофель в грядки; благословил их и сел на колоду. «Вот, матушка, — начал о. Серафим, — что я вам скажу: шел старец с послушником, сам смутился, да и молодого послушника смутил!» Сестры, пораженные его прозорливостью и обличаемые своею совестью, упали ему в ноги, со слезами признались ему во всем и просили прощения. С отеческой любовью простил их батюшка и, посадив возле себя на колоду, продолжал свою беседу. «Вот, матушка, — говорил он, — когда у нас будет собор, тогда Московский колокол Иван Великий сам к нам придет! Когда его повесят да в первый-то раз ударят в него и он загудит, — и батюшка изобразил голосом, — тогда мы с вами проснемся! О! Вот, матушки вы мои, какая будет радость! Среди лета запоют Пасху! А народу-то, народу-то со всех сторон, со всех сторон!» Помолчав немного, продолжал батюшка: «Но эта радость будет на самое короткое время; что далее, матушки, будет... такая скорбь, чего от начала мира не было!» — и светлое лицо батюшки вдруг изменилось, померкло и приняло скорбное выражение. Опустя головку, он поник долу, и слезы струями полились по щекам.
Великий прозорливец все-таки утешил сестер, бедствующих в мельничной обители, тем, что у них будет собор, и придал им силы. Остальное пророчество касалось состояния обители к концу мира, и много раз повторял он его сестрам, еще с большими подробностями в последние два года своей жизни.
«Батюшка Серафим насильно уговаривал меня остаться в обители, — рассказывала старица Екатерина Матвеевна Пучинская (Летопись № 6, рассказ 54). — Я все отговаривалась болезнью, но, невзирая на то, отправил меня батюшка к своим девушкам на мельницу. Привезли меня к ним, а кельеночка-то у них одна, да такая темная, окошечки-то маленькие. Я и не осталась у них, говорю: я тут с ума сойду от скуки! И отвели меня в обитель матушки Александры к Ксении Михайловне. Она приветливо
