иронизировала я, — а вообще-то кто его знает. Я могу тебе рассказать, как это делаю я. Вначале…
— Бойкова, — послышался ее сердитый голос, — твоими байками…
— …бойкими?
— …сыта по горло. Тут, между прочим, тебе звонили, — принялась она тихо и вежливо мстить, — интересовались, не появилась ли ты в редакции.
— Кто?
— Не представился. Мужской голос. И кажется, не предвещающий ничего доброго.
— Да ты что! — усмехнулась я, хотя на душе у меня заскребли кошки.
Этот брюнет на невзрачной серой «копейке» с суперсильным двигателем запросто мог сообщить по мобильному номер моей машины своим приятелям. Имея связи в милиции, без особого труда можно быстренько вычислить владельца машины, а значит, и все другие мои реквизиты, включая номера домашнего и мобильного телефонов.
Ведь государство похоже чем-то на бабку-сплетницу у подъезда. Непременно хочет знать о тебе все- все-все. Не успеет человек появиться на свет, а ему на ногу уже вешают бирочку, чтобы не перепутать с другими новорожденными. Дальше — больше. Его данные заносят в регистрационный журнал, потом родители отправляются в ЗАГС, где получают на него первый официальный документ — свидетельство о рождении, а в ЗАГСе остается запись, что родился новый человек, за которым теперь нужен глаз да глаз: как бы он чего не натворил, недоумок.
В свидетельстве о рождении указаны его фамилия, имя и отчество, а также фамилии, имена и отчества его родителей. Если (а такое, к сожалению, случается) у новорожденного нет юридического отца, то отчество все равно ставят (для порядка). А где вы видели человека без отчества? Я имею в виду Россию, конечно, а не какую-то там страну загнивающего капитализма, где отчества, строго говоря, в документах может и не быть (что не мешает, однако, государству не менее строго относиться к учету своих граждан).
Отдали ли юного гражданина в ясли или детсад, идет ли он в школу или поступает на учебу в среднее или даже высшее учебное заведение, везде его берут на заметку и заносят в различные реестры, регистрационные журналы, и так далее, и тому подобное. Я уж не говорю о поликлиниках и больницах, в архивах которых хранятся данные о всех без исключения болезнях и страданиях гражданина данного государства.
Это я все к тому, что о-очень не просто, если даже не сказать, что невозможно, каким-либо образом выскользнуть из этой регистрационно-канцелярской государственной системы. Случаются, конечно, исключения, но они, как водится, только подтверждают правило. И все бы ничего, ведь все это государству просто необходимо знать о своих гражданах, чтобы лучше заботиться о них, если бы не одно «но». Если бы к этим регистрационным документам имело доступ только государство!
А что такое государство? Вы мне можете сказать, что государство, если дать предельно сжатое определение, это некий высший институт власти, осуществляющий контроль за соблюдением социально- правовых норм. Конечно, вы будете по-своему правы, но в том-то и дело, что на различных ступенях власти стоят более или менее высокопоставленные чиновники, которые, в сущности, и есть государство. И даже в жилищно-коммунальном отделе по месту жительства девушка, выдающая вам справку, является как бы одним из таких государственных чиновников. Низшего звена, разумеется. Но эта представляющая интересы государства девушка является в свою очередь чьей-то сестрой, дочерью или даже женой, к примеру. А к ней можно обратиться и официально, как к представительнице государства, и неофициально, то есть по- родственному или по знакомству.
И получается, что ваши секреты, о которых должно по идее знать только государство, уже вроде бы и не секреты вовсе. К такому вот умозаключению я пришла. Не скажу, что пришла я к нему именно в данный момент. Я подбиралась к этому умозаключению исподволь и довольно долго, можно даже сказать, что я его выстрадала.
Я попросила, вернее, обязала Маринку приехать ко мне домой. Она сначала отнекивалась, не понимая толком, в чем дело, потому что, чего уж греха таить, рассказ мой был неполным. Я опустила некоторые детали, и прежде всего Ромкино пребывание в моей квартире. Маринка, похоже, думала, что Лютиков остался в больнице. Повторяю, рассказ мой был коротким и нервным. Желание заплакать сменялось в течение нашей скомканной беседы желанием дико засмеяться. Единственное, что спасло меня от этих экстремальных состояний, это, как ни странно, Маринкина подозрительность и ревнивое недоверие в отношении наших с Виктором банных процедур. Ее способность даже на любую героическую притчу взирать как на вступление к информации о том, как мы с Виктором вместе и поодиночке приводили себя в порядок, была поистине удивительной.
Малейшая деталь могла настолько усилить это Маринкино подозрение, будто мы с Виктором любовники, договорившиеся между собой жестоко дурачить ее, что иногда в разговоре с ней я непроизвольно опускала ту или иную «жгучую» картину нашей с ним трапезы у меня дома или слежки, когда мы плечом к плечу долгие часы высиживали вдвоем в машине.
Маринка и Виктор нравились друг другу, но сложившаяся в их отношениях неопределенная позиция полувздохов-полунамеков не приносила покоя и удовлетворения обоим. Молчание Виктора значительно отягощало положение. Я порой иронизировала над этой «тайной», над этим покровом мечты и робости, который скрывал от глаз окружающих, да и от самих Маринки и Виктора прихотливую динамику их обоюдного влечения. Иногда этот налет непонятности меня раздражал, и все во мне требовало прояснения ситуации. Иногда я сама попадала в напряженное поле их молчаливых отношений и тогда думала, что не так уж плохо иметь такого воздыхателя, держа его все время на расстоянии и в то же время видя каждый день. Подобная интригующая половинчатость могла здорово щекотать нервы и быть отличным стимулом к совместной работе. А мне как руководителю это очень даже на руку!
Но когда изнемогающие Маринкины нервы принимались, словно щупальца, ловить меня и требовать ответа, терпение мое испарялось. Я могла и наорать, и подколоть. Все зависело от настроения.
Через полчаса, когда мы с Виктором пили кофе и беседовали на кухне (слово «беседовали», конечно, употреблено здесь лишь в контексте моего умения расшифровывать кивки и взгляды Виктора), раздался звонок в дверь. Я побежала открывать, но Виктор меня опередил. Он первым вышел в прихожую и, отстранив меня, заглянул в дверной «глазок». Вздох облегчения… Взгляд, полный смущения… Я поняла, за дверью — Маринка.
Виктор открыл дверь. Маринка с нарочито деловым и независимым видом смахивала снежинки с воротника своей расклешенной шубки. Я не стала заострять внимание на том, что снег вот уже дня три как не падал на нашу грешную землю.
— Ну, — строго взглянула она на нас, — что за срочность?
— Проходи, не бойся, — подколола я, — прямо на кухню. Мы там как раз кофе пьем.
— Кофе? — ревниво приподняла брови Маринка.
В ее глазах наше кофепитие, должно быть, выглядело жалким зрелищем. Несмотря на всю свою ревность, она не могла и мысли допустить, что мы нашли с Виктором общий язык, а кофе, приготовленный не лично ею, был для нее чем-то почти неправдоподобным.
Виктор помог ей снять шубу.
— А что это натоптано так? — удивилась она.
— Скоро узнаешь, — таинственно пообещала я, оттесняя ее из коридора на кухню.
— Может, мне для начала душ принять?
Все-таки приготовила шпильку! Я изобразила на лице улыбчивое добродушие, Виктор отреагировал слабой, как луч осеннего солнца, усмешкой.
— Ну зачем ты так? — с наигранной обидой посмотрела я на подругу. — Мы бы и рады оставить банные процедуры на вечер, — ехидно улыбнулась я, — но обстоятельства оказались сильнее нас.
— Сильнее? — с нажимом переспросила она.
— Тащить на себе раненого мужика, поверь, не то же самое, что в санатории отдыхать, — насмешливо, но уже с затаенным раздражением сказала я.
— А-а, — с фальшивым сочувствием протянула Маринка, — ну ладно, где ваш кофе?
Она спросила это таким высокомерно-пренебрежительным тоном, каким, наверное, опытный дипломированный хирург интересуется самочувствием больного, прооперированного не самым блестящим
