присматриваясь к Стране, а на самом деле ища себе поводыря. Завидев Давида с Мириам на спине, они начали прибиваться к ним — сначала двое, потом трое, четверо, неуверенно, с опаской, и так мало-помалу сбилась небольшая кучка людей, все время шедших за ними следом. Амума заметила их раньше, чем Апупа, потому что ее чувства были острее, чем у него, а наблюдательный пункт — повыше, и поначалу не рассказывала ему о них, чтобы не вызвать его раздражение, даже несколько раз прикрывала ему глаза ладонями, будто бы в шутку, играючи, но в какой-то момент и его глазам открылось, что за ними следует целая компания. Он торопливо опустил, почти сбросил Мириам на землю и помчался к ним, размахивая руками и крича, чтобы они не смели приближаться. Но мужчина, способный нести на плечах жену, — это соблазн, перед которым трудно устоять, в нем ощущается уверенность и надежность, а особенный это соблазн для таких людей, какими были эти — усталые, потрепанные долгими скитаниями, всего страшившиеся, жившие в вечной тревоге и беспокойстве, не находившие, кто бы сказал им: «Туда» или «Здесь».
Так понемногу образовалась не совсем обычная процессия: впереди Апупа с Амумой на плечах, а за ними, в нескольких стах метрах, — растянувшаяся по дороге цепочка измученных мужчин, озабоченных женщин да детишек, которые не переставая ныли и хныкали, потому что боялись Апупы, который уже не ограничивался угрозами и бранью, но начал отпугивать нежеланных попутчиков камнями.
Мириам, однако, не обращала на них внимания. Всё ее тело было наполнено тревожным предчувствием близости цели. Время от времени она выпрямлялась, упираясь в стремена мужниных рук, а иногда снова становилась ему на плечи, балансируя с неожиданной акробатической гибкостью, и внимательно разглядывала все кругом. И под конец вдруг решительно указала ему на какой-то низкий холм, хотя и сама потом, даже много лет спустя, рассказывая нам об этом, не могла объяснить, чем он привлек ее внимание. Холм оказался дальше, чем она думала, но, подойдя к нему, они обнаружили, что за ним протекают целых два ручья — на берегах одного росли невысокие пальмы, берега другого были скрыты зарослями тростника.
И тут, словно само собой, у нее вырвалось долгожданное: «Здесь, Давид!» — которое остановило Апупу и завершило Великий Поход.
— Сходи, — сказал он, предлагая ей руку как поручень, и бедро как ступеньку.
Он глянул на ручьи, потом поднялся по пологому склону на вершину холма, увидел цепочку людей, поднимающихся за ним, и в гневе бросился им навстречу, требуя, чтобы они немедленно спустились, он собирается построить здесь свой дом и не желает, чтобы они селились поблизости.
— А сто это знасит «поблизости»? — нагловато спросил один из стоявших перед ним «привязавшихся».
— Поблизости — это если я буду видеть дым из ваших труб, — отрезал Апупа.
— Но это не васа одного территория! — возмутился человек. — Это наса обсая территория!
Странное у него было лицо — одна щека выше другой. С ним были его беременная жена, девочка лет трех, грудной младенец, который уже сейчас обещал вырасти писаным красавцем, и глубокий старик отец, который непрерывно раскачивался в молитве, — длинный, худой, в высокой черной шляпе и черном капоте до земли.
— Как тебя зовут? — спросил Апупа.
— Симон Сустер, — сказал человек, и Амума прыснула, заразив своим смехом всех остальных. Апупа, однако, не засмеялся, и Шимону Шустеру тоже было не до смеха: Апупа навис над ним и с силой толкнул. Шустер упал, и смех тут же оборвался. Люди сгрудились вокруг упавшего, испуганные, смущенные, перешептываясь. Старик отец помог сыну подняться и подошел было к Апупе, но Амума остановила его.
— Идите вниз и селитесь там, у подножья, — сказала она. — Достаточно близко, чтобы чувствовалось соседство, и достаточно далеко, чтобы можно было дышать.
— И вот так, без утверждения бюджета, без обсуждения на комиссиях, без приглашения видных шишек, без церемоний и речей, возникла наша деревня, — сказала Рахель. — Конечно, в юбилейной книге и на каждой «Годовщине Основания» они рассказывают всякие небылицы, но на самом деле эта деревня началась не так, как все остальные. Внизу, у «шустеров», придумали себе идеал, и устав, и историю поселения. Но у нас, наверху, «Двор Йофе» начался так, как всему положено начинаться: мужчина, который несет на себе женщину, и женщина, которая говорит ему: «Здесь». И поле с пальмой, и ручей и холм, и щека на животе, и пальцы в волосах.
Шустеры спорили и кричали, танцевали и пели песни по ночам, посылали «шнореров»[39] и принимали представителей, получали пожертвования и финансирование. А Апупа в это время ставил палатку, тащил воду, рубил кусты и тростник, захватывал и столбил земли. Несколько недель спустя он исчез и через два дня вернулся домой с телегой, нагруженной строительными материалами, с двумя ослами, шедшими позади телеги, с идущей рядом с ними большой собакой и с маленьким светловолосым мальчиком, сидящим на спине одного из волов. В телеге были также коробки с семенами, ящики с рассадой и большой джутовый мешок, из которого Апупа вытащил пуховое одеяло.
— Это телега тех немцев, которых мы встретили по дороге, — сказала Амума. — Та телега, в которой они везли камни.
— Они мне ее одолжили, — сказал Апупа.
— А ослы? И строительные материалы?
— Я у них купил.
— Откуда у тебя деньги?
— Они там строят дом, из тех камней, с номерами. Я немного помог им, и они продали мне в кредит.
— А мальчик?
— Ты его не помнишь? Его зовут Иоганн. Он доставит телегу обратно.
— Один? Ему же еще нет четырех.
— Волы сами знают дорогу, а собака будет охранять, — объяснил Апупа. — Так сказала его мать.
Амума свела волов к ручью, накормила и напоила Иоганна и собаку и отправила их всех домой. А Апупа, эта рабочая бригада в составе одного человека, снова взялся за дело — построил деревянный барак и земляную печь, выкопал ямы для посадки деревьев, а главное, занялся любимым своим занятием — помечать границы. Где — длинными рядами стрелок морского лука, которые Амума выкопала на склоне холма, где — столбами заборов, а где — и просто мощными струями мочи. Ему не мешало солнце, он не боялся ни зверей, ни людей, а свой хлеб он сдабривал дикими травами. Топот его башмаков выгонял полевых мышей из их нор и шакалят из их убежищ. Он давил змей, топтал скорпионов, и даже наглые гиены уже учуяли новый запах и не приближались к его владениям.
Каждый вечер, когда он возврашался с поля, Амума встречала мужа одним и тем же постоянным и любимым его возгласом, который он и сегодня, маленький и замерзший, иногда вспоминает и выкрикивает из своего инкубатора. «Не входи, Давид, пол еше мокрый!» — кричала она, а потом подавала ему кормовую смесь — для ослов и суп, горячий, как кипяток, — для него. А после еды он рассказывал ей, что сегодня сделал, ложился щекой ей на колени и просил: «Погладь меня по голове, мама», и она проводила рукой по его голове, перебирала каштановые волосы, гладила и хвалила.
Прошли недели, и на холме начали появляться незнакомые ей люди. Они были разными, но всех их объединяла любовь к супу, горячему, как кипяток, и такая же кипучая воинственность. И у всех были длинные ноги и высокий покатый лоб.
— Длинные ноги говорили о том, о чем вообще говорят длинные ноги, но лбы — это уже было другое дело.
Вскоре Амума усвоила, что в клане Йофов существует четкое разделение: у одних определяющей является высота лба, а у других — его покатость. Одни говорили, что они «из иерусалимских Йофов» или «из хайфских Йофов», а другие — что они из Йофов Одессы, Черновиц, Москвы или Макарова. Недолгое время спустя она уже научилась различать их издалека — черная точка, а то и две или три приближались по широкой равнине, на которой совершенно невозможно было оценить ни время, ни расстояние: иногда далекие точки приходили через час, иногда близкие — через три дня. Но в конце концов все они неминуемо преврашались в очередных Йофов, которые поднимались на холм и говорили: «Мы пришли помочь».
