Подошел к телеге Роман Сахаров.
— Вот что, Архип, — сказал он строго. — Вези это «добро» обратно хозяину. Пусть сам ест, слышишь?
— Ну, слышу, не глухой! — споткнувшись, огрызнулся дядя Архип. — Что ты наседаешь на меня, Роман? Я такой же батрак, как и ты! Отвезу, мне что…
Пришлось варить только одну кашицу. А после обеда мужики в этот день не косили. Они приводили в порядок поломанные в дороге грабли, тесали колья для ограждения стогов, вырубали жерди. Пробовали бреднем ловить карасей, процедили кругом все озеро, а поймали всего только с пяток, да и те меньше ладони. Днем карасей трудно поймать — они лежат в тине, далеко от берега. Зато вечером опять поймали ведра два.
…На утренней зорьке всех взбулгачил Дорофеич.
— Мужики, мужики! — кричал он хриплым голосом. — Айдате скорее на помощь, а то уйдет, как пить дать, уйдет!..
Первым проснулся Роман.
— Что такое случилось? Кто уйдет? — протирая сонные глаза, спросил он.
— Сом, кто же больше… Ей-богу, уйдет.
Из полога высунули взлохмаченные головы Иван Верста и Матвейка Лизун.
— Какой тебе сом? Ты что, Дорофеич, ай рехнулся?
— Здоровенный! Может, пуда на два, вот какой! — не унимался старик. — Один я никак не осилю вытащить такого лобана. Скорее айдате, мужики!..
Мы с Яшкой тоже проснулись и побежали вслед за мужиками к Черной яме. Дядя Максим крикнул нам:
— Бредень захватите, пригодится!..
Когда мы свертывали разостланный на траве бредень, из полога вылез Савелька. Мы сказали ему, что на зажаренных ястребят Дорофеичу сом попался большущий-пребольшущий. Савелька, не раздумывай, побежал с нами.
Сома долго маяли — то отпускали шнур, то опять подбирали. А потом с помощью бредня вытащили на берег. По определению дяди Максима, как знатока, сом весил более пуда.
Табунов приехал в луга нерано, однако мужики к работе еще не приступали. Это его возмутило до такой степени, что он трясся, как в лихорадке. Сойдя с таратайки и привернув буланого около низкорослой раскидистой ветлы, Табунов дико и страшно, будто раненый зверь, закричал хриплым голосом:
— Прохлаждаетесь, бараньи головы! Ишь, говядина им не понравилась! Дома хлеба досыта не видите, а тут нос воротите!..
Роман подошел к Табунову и, обжигая его суровым взглядом, сказал:
— Мы не прохлаждаемся, а трудимся честно. Ты заставляешь нас работать по-божески, на совесть, а сам гнилой солониной потчуешь. Это ты по-божески поступаешь, по совести?
Табунов заморгал маленькими заплывшими глазками.
— Солонина как солонина, — сказал он. — А ежели малость и с душком, беда невелика. Вымыли бы получше и варили…
В разговор неожиданно ввязался Дорофеич.
— Во-он какие дела-то! Умный ты да добрый, благодетель наш, — насмешливо говорил он, пощипывая острую бородку. — «Вымыли бы да варили…» Она, матушка, чернее сапога!..
Табунов зло нахмурил брови и прервал Дорофеича:
— Ты что тут расшумелся, старый груздь! Я говорил, что дармоеды мне не нужны… Зачем ты здесь?
Дорофеич, задыхаясь от обиды, визгливо произнес:
— Не печалься, благодетель, не твой кусок ем! Меня вот Роман, дай ему бог здоровья, приголубил, за артельный счет взял… Не кричи, я не боюсь. Мне умирать скоро. Хватит, помучился. А тебе грех будет от бога, большой грех…
Видя, что старик сильно расстроился, тетка Христинья шутливо крикнула:
— Дорофеич, иди-ка скорее сюда, а то сом вон как прыгает — того и гляди опять в Черную яму уйдет!.. Чего с ним делать-то?
Проводив Дорофеича сердитым взглядом, Табунов, обращаясь к Роману, с ехидцей сказал:
— Да-а, тут что-то не так… Это не сынок ли твой, Орлик, всех вас навострил так?..
— Ты моего сына не задевай, Карп Ильич, — внушительно промолвил Роман. — Он человек честный и на плохое никого не толкает.
— Ну, вот что, — сердито махнул рукой Табунов. — Дело надо делать, а не языком колотить. Говядину я вам заменю… Только у меня чтобы вовремя, в срок все было скошено и убрано, а то рожь на вызреве, скоро надо в поле ехать, понятно?
— Нам все понятно, — сказал Роман. — За нами дело не станет.
…Шли дни. Сенокос был в самом разгаре. На рубахах у мужиков выступила соль. Почернев от зноя, они устало взмахивали косами, часто точили их, потому что за Черной ямой трава стояла стеной, выше пояса. Бабы в белых, надвинутых на глаза платках ворошили в рядках сено, сгребали его в копны. А мы, ребятишки, в рыдванах свозили копны к местам будущих стогов…
Как-то после ужина Роман сказал:
— Ну, мужики, хоть раз да наша взяла! Всегда надо на него вот так же напирать, сообща. Небось не отвертится.
Первое «чудо» произошло весной, на самую пасху. Одна из улиц на Жареном бугре, вдоль оврага, стала оседать. Домишки опустились сначала на пол-аршина, а потом и больше. Раньше всех заметила это происшествие Арина Сурчиха, потому что изба ее ниже других присела на корточки и вот-вот свалится в овраг.
— Спасители-угодники! Светопреставление наступило! — кричала она на всю улицу. — Поглядите-ка, люди добрые, улица наша в преисподнюю проваливается!..
Весь народ поднялся на ноги: конец света начинается!.. Тут провалится не только одна улица на Жареном бугре, но может ухнуть в тартарары все Заречье.
Молился и старый и малый. Двое суток по всей улице на Жареном бугре ходили с иконами, кропили землю «святой» водой и слезами, просили бога смиловаться над зареченцами, отвести от них страшную беду и направить ее на каких-нибудь басурманов.
И что же? Бог, видимо, «пожалел» зареченцев, отвел от них «страшную беду»: ни один домишко на Жареном бугре больше уже нисколько не оседал.
Совершившимся «чудом» заинтересовались в уездном городе Сызрани. Вскоре оттуда к нам в Заречье приехали три ученых человека, как сказывал мне и Яшке дядя Максим. Эти люди прощупали, исследовали весь склон, по которому лепились домишки, и определили, что тут много десятков лет назад была свалка. От уплотнения навоза произошла осадка почвы, а вместе с ней осели и старые, покрывшиеся мхом избы.
Ученые люди сделали свое дело и уехали. А зареченцы после этого долго смеялись над Ариной Сурчихой и над «светопреставлением».
Второе «чудо» совершилось в том же году, осенью. Ни с того ни с сего на колокольне по вечерам стал кто-то плакать по-бабьи, заунывно. У церкви каждый вечер собирался народ. Сначала шли только старухи да ребятишки, а потом повалили все. Бабка Гусиха первая определила:
— Милые вы мои! Да ведь это пресвятая пречистая богородица плачет! Прогневили мы ее, должно быть, вот она, матушка, и заливается слезами.
Нашему зареченскому попу отцу Митрофанию в тот год здорово повезло. Весной было одно «чудо»,
