осенью — второе. Дела его заметно поправились: во дворе появилась еще одна породистая корова, по счету третья, да три свиньи на коротких ножках. «Плачущая богородица» тоже принесет немалый доход. А то было совсем загрустил наш поп. «Село большое, а польза пустяковая — хоть перебирайся куда-нибудь в другой приход», — частенько жаловался отец Митрофаний.
Пользуясь случаем, когда народ толпился возле церкви, поп выступал с речью:
— Православные христиане! На наших глазах происходят чудеса господни… Вот матерь божия плачет, заливается. Воистину чудо из чудес. Господь царь небесный все видит! Он долго терпит, но придет время, обратит гнев свой на грешников. Тогда поздно будет просить об отпущении грехов своих. Поздно!
— Знамо, поздно! — вытирая глаза концом полушалка, громко выкрикнула из толпы бабка Гусиха. — Может, из-за таких вот непутевых, как Роман Сахаров да его сынок Орлик, мы все и страдаем, терпим гнев божий?..
Четвертый вечер у церкви толпились люди. Старушки надевали чистые сарафаны, старики — новые домотканые штаны и рубахи, мазали головы лампадным маслом, шептали молитвы. Каждый день поп совершал торжественное богослужение с выносом икон вокруг церкви.
На пятый день Роман Сахаров, договорившись со своим приятелем, церковным сторожем дядей Ваней, прозванным за свой чрезмерно высокий рост Иваном Верстой, пошел к церкви, неизвестно для чего захватив плохонькое свое ружьишко. Увидев Романа, мы с Яшкой спросили:
— На охоту, дядя Роман?
— Нет, к церкви.
— А ружье зачем?
— Ишь, любопытные… А вот и не скажу. Пойдемте со мной, тогда сами узнаете.
Мы, не раздумывая, пошли вместе с дядей Романом.
Подойдя к церкви, незаметно вошли в ограду и, поднявшись на паперть, свернули в боковую дверь. По узкой спиральной лестнице поднялись на колокольню, где, готовясь к перезвону, сидел Иван Верста и совал в свои широкие ноздри щепотки нюхательного табака.
— Эх, давай-ка, Ваня, и я побалуюсь! — протянув руку к табакерке, сказал Роман. — Говорят, что от него глаза светлеют и далеко видят.
Смеркалось. Вечерняя служба кончилась, но люди не расходились, а толпились около церкви, прислушиваясь, скоро ли опять заплачет матерь божия. Она каждый раз в это время плакала — иногда раза два или три принималась…
А мы вчетвером продолжали сидеть на колокольне. Нам с Яшкой так и непонятно было, чего здесь ищет дядя Роман. Вот он взобрался на несколько ступенек подставленной к стенке короткой лесенки и, прижав к плечу свое ружьишко, выстрелил в широкую темную пасть купола. Вслед за оглушительным выстрелом из черной дыры купола, ошалело шарахнув крыльями, стремительно вылетел здоровенный старый сыч. Пролетая над толпой людей, он, как бы нарочно, простонал громко и заунывно. А Роман, наклонившись, крикнул вниз:
— Вот вам и пречистая! Ловите ее за хвост…
Но старухи твердили свое:
— Пресвятая богородица оборотилась в птицу и улетела.
И говорили так убедительно, будто своими глазами видели, как богородица «оборачивалась» в птицу. А Романа Сахарова поп возненавидел с тех пор еще больше.
Но вот пришел конец нашему детству. Осенью Яшку мать отдала в работники к зажиточному мужику Семену Гавриловичу Сухову, а меня, по настоянию матери, отец решил отвезти в город. В день расставания — это было в воскресенье — Яшка все время сидел у нас в избе. Мать с утра нарядила меня в чистую рубаху. Она была необыкновенно ласкова со мной, без умолку говорила, наставляла меня, чтобы я в чужих людях не баловался, слушался старших и доходил до дела. Мать суетилась у печки, и я видел, что она часто прикладывает к глазам конец фартука и тихонько плачет.
Мы с Яшкой то уходили во двор, то опять входили в избу. Пришла Яшкина мать, тетка Ольга, и, поздоровавшись, спросила:
— Здесь, что ли, мой-то?
— Здесь, Ивановна, здесь, — ответила моя мать. — Последний денек вместе, не наглядятся друг на дружку.
— В Самару, значит, решили? — усаживаясь на лавку, спросила тетка Ольга. — Нынче?
— Да, вечером, — тяжело вздохнув, ответила мать. — Может, и до дела дойдет.
— А то как же, — сказала тетка Ольга и начала рассказывать о том, на каких условиях она отдала Яшку в работники.
Мы с Яшкой опять вышли из избы и направились за огороды, к речке.
День стоял солнечный, тихий. Вдали, за выгоном, виднелись деревья с чуть пожелтевшими листьями. Над нами пролетела огромная стая воробьев и скрылась. Тоскливо и грустно было кругом.
Мы долго стояли молча, смотрели вдаль, на широкие просторы лугов, на Волгу. Все родное, близкое теперь казалось таким далеким, неприветливым.
Яшка вдруг отвернулся от меня и стал беспощадно срывать пересохшие метелки воробьиного проса. Он мял их в руках, потом безразлично бросал под ноги и втаптывал в рыхлую серую пыль.
— Взял да и не ехал бы в Самару! — промолвил Яшка после некоторого молчания. — Одному там пропасть можно.
— Да, «не ехал бы»! — сказал я. — Как тут не поедешь, когда и рубаха уже новая надета!
— А ты бы не соглашался.
Но тут я ничего не мог сказать Яшке, потому что мне и самому вдруг захотелось уехать в город. Будто угадав мое желание, Яшка сердито швырнул в сторону вырванную с корнем метелку воробьиного проса и дрогнувшим голосом сказал:
— Ну и поезжай, не больно жалко!
— И поеду, а тебе что! — любуясь новой рубахой, проговорил я.
Яшка тер ладошкой глаза и морщил свой маленький носик. Узкие, острые плечи его тихонько вздрагивали. Мне стало нестерпимо больно, точно меня кто уколол острой иглой. Я подошел к товарищу и, заглядывая ему в лицо, спросил:
— Зачем ты, Яш?.. Не надо.
— Это я так просто… глаза чешутся.
— А ты не чеши — болеть будут, — сказал я.
Но и у самого вдруг «зачесались» глаза, и я тоже стал тереть их ладошкой.
Послышался голос моей матери:
— Васярка, домой иди, а то на пристань скоро!
Яшка пошарил в кармане и, взглянув на меня, сказал:
— Вась, на, возьми себе этот ножичек. Мне мама другой купит… Может, и не увидимся больше никогда…
Это был тот самый маленький складной ножик с костяной ручкой, которым Яшка всегда хвалился и дорожил больше всего на свете.
А когда мы вернулись в избу, я подарил Яшке три свои удочки: одна из них была с крашеным поплавком, «самая счастливая».
На закате солнца мы с отцом отправились на пристань. Пристанщик Филипп Захарыч, большой любитель поговорить, поздоровался с отцом и спросил:
— В Самару, Григорьич?
— Да. Хочу сынка определить куда-нибудь.
— Ну, на ваканцию, значит!.. Дело хорошее. А сколько ему годков-то?
Отец помедлил с ответом, потом сказал:
