рваных кроссовках заснувшего бродяги.
Надышавшись
Последний день в Москве. Вдох–выдох. Гарь, шум, гул. По сути, этот город — лишь обтекаемый, неуловимый образ. Межпараллельный вневременной мираж суеты. Глаза 'рвет' блеск начищенных витрин. И, как обычно, нет солнца. И, как обычно, — застывшее серое небо над головой, высокое небо.
Последние часы в Москве. Мыслями уже дома. Сердцем — здесь. Двойственность человеческой натуры рвет душу на куски. Словно птица, расправив крылья, облетаю свои владенья. В легких воздух свободы, чистый, хрустальный, несмотря на гарь, дым и грязь. Через широкие, бесконечные улицы, через проспекты, бульвары и вскоре зазеленеющие парки пересекаю город, прощаясь с каждым домом и закоулком. И на память раздариваю себя Москве. Как монетки в море бросают (в надежде вернуться), так и я 'кидаю': сердце — в Чистые пруды, душу — возле Храма Христа Спасителя. И даже по Садовому кольцу, рядом с урнами для мусора валяются куски — части меня. На память. Чтобы вернуться.
Еще не тоска, предтосковье разливается по венам, когда всеми внутренними рецепторами ощущаешь: уже все. Не исколесишь завтра Тверскую, не спрячешься в тени величественных зданий, не побежишь наперегонки с ветром с Воробьевых гор. И, растворяясь в особенном гуле московских улиц, пытаешься напоследок вобрать его в себя, пропитаться им до самых кончиков пальцев. На память.
Запутавшись в сетях улиц, заплутав специально, с наслаждением вдыхаешь атмосферу потрепанных особняков. На антресоли моей памяти закидываю узкую щербатую улочку — параллельный мир громады– города, и белоснежную церковь с голубыми куполами у подножия высотной гостиницы (в самом центре современных новостроек), и Настасьину улицу, Поварской переулок, Гоголевский бульвар — все это мое, до капельки, до песчинки все это теперь в вечном хранилище воспоминаний. С ресниц срывает слезы ветер. Отдираю себя от Москвы, отвоевываю… Вдох–выдох. Покидаю столицу, меня уже нету. Напоследок вдыхаю высокое небо и гладко–холодные дома, вдыхаю суету улиц — отшум жизни.
Последние минуты в Москве, а потом разлука длиною в жизнь. Уставшая, разбитая, опустошенная, надышавшись Москвой, еду домой. На верхней полке, сжавшись в комок, рыдает тень моя, глотая слезы. Вдох–выдох. Москвой не надышишься.
Сто лет полуночества
О чем это, интересно, думал Маркес, когда писал 'Сто лет одиночества'? Все?таки о чем мог думать человек, писавший такой роман?
Может, он мечтал: 'Эх, закончу сейчас историю о том, как Ремедиос Прекрасная вознеслась на небеса, и пойду выгуляю собаку'. А была ли у Маркеса собака? И какой породы? Нет, у него наверняка был бойцовский петух вместо собаки. И Маркес подумывал, временами поднимая голову от своей волшебной рукописи: 'Вот допишу главу, и пойду зерна насыплю петуху'. Или лучше не петух, а так: 'Закончу скоренько главку и сварю жене кофе'. Наоборот: 'Жена сварит мне кофейку, а я попишу…'
Неужели Маркес сам испытал всю боль, равнодушие и лицемерие одиночества, о котором писал? Человек, не познавший полуночной тоски, не может ТАК писать. Человек, не встретившийся глаза в глаза с одичанием одиночества, не может ТАК видеть, Так рыдать и чувствовать. Не может.
Об одиночестве не говорят. О нем молчат. Тихо, грустно, как о любви. Сочиняют песни и пронзительные стихи об одиночестве, как о любви. И сердце болит от одиночества, как от любви — горько, с надрывом.
Сигаретный дым в форточку тонкой струйкой, запах кофе по всей квартире и пустынные комнаты, тихие комнаты — первые признаки. Не любви. Одиночества. Когда молчит телефон, а стучат не в твою дверь. Опять к соседям.
Почему оно приходит к человеку? Набрасывается на него зверем или незаметно, вкрадчиво вползает в душу. Вот же она, жизнь — прекрасная, стремительная, когда все лучшее — впереди. Вот она, жизнь — с друзьями и родными, проблемами и радостями. Всё вроде бы есть — и ничего нет. Одновременно.
Словно обухом по голове… Бритвой полоснет по горлу… Одиночество. Откуда оно появляется, когда в толпе людской остаешься наедине со своими мыслями и никуда от них не убежать, не спрятаться за чью?нибудь широкую спину.
Зачем появляется оно, пугая, настораживая, мучительно испытывая человека на прочность. Странные тени скользят по стенам: забытых друзей и любимых. Фотографии в пыльных рамках, воспоминания… Одиночество душит, глушит, торжествует.
Существует всепоглощающая любовь в жизни. Существует всепоглощающее одиночество. И пусть у Маркеса не было собаки или петуха (о которых он не успевал заботиться), но ведь у него была семья, друзья, жена, варившая кофе. А он сидел, запершись в своей комнатушке, и писал о горечи и боли. И был один.
'Тебе два раза звонили студенты. Какие?то у них проблемы. Хотят с тобой посоветоваться. Неужели у них нет родителей?' — сообщает мне новости мама.
У них, то есть у моих учеников, есть родители, но… Это 'но' маячит везде: на улице, в автобусе или в магазине. Где стоит сейчас, переминаясь с ноги на ногу, злая продавщица. С такой ненавистью она обслуживает покупателей, что молоко киснет от её импульсов. Вот она, продавщица, окруженная нервными покупателями. Одна. Как, впрочем, и каждый в этой кучке людей, складывающих скисающий товар в сумки и кульки.
А вон пятилетний мальчуган с испугом смотрит в окно автобуса. В его глазах уже застыло одиночество, и еще сто лет выпало на долю его будущим детям и внукам. У этого мальчика тоже есть мама, которая сначала орет на него, чтобы он не пачкал новую футболку, а потом замолкает, погружаясь в свои мысли. Она не слышит: 'Мамочка, а через сколько минут приедем?' — повторенное шесть раз. Вместо мамы отвечаю я. И мы весело болтаем о том, что лошадь ест желтую траву, но любит и сахар. У мальчугана есть мама, но…
Когда Маркес писал свой роман, компьютерная и телевизионная сеть еще не опутала земной шар. Люди ездили в гости, писали письма, а не сидели, уткнувшись в мерцающие мониторы. Но одиночество уже было.
Оно существовало всегда, в самом человеке, в глубинах его души. Когда же асфальтовые джунгли цивилизации провозгласили закон индивидуальности, погрузив человека в пустоту и тоску индивидуальных дней и ночей, вот тогда выползло на свет ОНО. Заявило о себе во всеуслышанье. Расхохоталось диким смехом.
Одиночество — еще одна сущность человека, неназваный его брат. Человек боится одиночества и стремится к нему, боготворит и ненавидит его, борется и опускает руки. Тысячью муравьями пожирает ОНО человека. Безжалостным ураганом сметает останки души и тела…
Чьи?то руки подогреют молока Маркесу или сварят ему кофе. Чьи?то руки обнимут нежно за плечи. Постучится душа в душу:
'Пойдем?ка выгуляем нашу собаку (ну или бойцовского петуха), тебе надо отдохнуть…'
Одиночество непобедимо до тех пор, пока не появляется вечная
любовь.
Солнечная акварель летних воспоминаний
Вы встречали рассвет в горах? Вы когда?нибудь оказывались в четыре утра на проезжей части среди
