Холодный свет фонаря падал на увитую плющом ограду. Сквозь зелень я мог рассмотреть двор. Папиного «мерседеса» там не было. Должно быть, отец ужинал не дома или отправился играть в бридж.
Я снова лег.
Мама находилась тремя этажами выше меня и, конечно, лежала на диване, а таксы — у нее в ногах. На столике поднос с молоком и крендель. Она так и уснет там, глядя какой-нибудь черно-белый фильм. И отец, вернувшись, разбудит ее и отведет в постель.
Я надел наушники, и Лучо Баттисти запел «И снова ты». Я снял наушники.
Я ненавидел эту песню.
4
Последний раз, когда слышал ее, я сидел с мамой в машине. Мы стояли в пробке на проспекте Витторио. Какая-то демонстрация заполонила площадь Венеции, и образовавшаяся пробка из машин остановила движение во всем историческом центре.
Все утро я провел с мамой в ее галерее, помогая развешивать работы одного французского фотохудожника, выставку которого она собиралась открыть на следующей неделе. Мне нравились эти огромные фотографии людей, которые что-то ели, сидя в одиночестве в переполненных ресторанах.
Мопеды ныряли, как на слаломе, между стоящими машинами. На ступенях церкви в грязном спальном мешке спал бездомный, укутав голову полиэтиленовыми мешками для мусора. Он походил на египетскую мумию.
— Уфф! Что же это творится? — Мама не снимала руку с клаксона. — Просто невозможно жить в этом городе… Ты хотел бы жить в деревне?
— Где?
— Не знаю… В Тоскане, например.
— Вдвоем с тобой?
— Папа приезжал бы на выходные.
— А если купить дом на Комодо?
— Где это — Комодо?
— Это остров, очень далеко.
— А зачем нам переселяться туда?
— Там есть драконы Комодо. Это огромные ящеры, которые могут съесть живую козу — или человека, если не успеет убежать. Они очень быстро двигаются. Мы могли бы приручить их. И использовать для защиты.
— От кого?
— От всех.
Мама улыбнулась, прибавила звук радио и стала подпевать Лучо Баттисти:
— И снова ты. Меня не удивляет, знаешь…
Я тоже подхватил песенку, а когда прозвучали слова: «Любовь моя, поела ль ты уже? Я тоже голоден и хочу не только тебя», — я взял ее за руку, словно отчаявшийся влюбленный.
Мама смеялась и качала головой:
— Какой дурачок… Какой дурачок…
Я почувствовал себя счастливым. Мир за окном машины, и мы с мамой в пробке, словно в каком-то пузыре. Перестала существовать школа, не стало уроков и тысяч разных вещей, которые мне предстояло сделать, чтобы повзрослеть.
Но вдруг мама приглушила звук.
— Посмотри вон на то платье в витрине. Что скажешь?
— Красивое. Может быть, немного откровенное. Она с удивлением взглянула на меня.
— Откровенное? С каких это пор ты употребляешь такие слова?
— Слышал в каком-то фильме. Там про одну женщину говорили, что у нее откровенное платье.
— А знаешь, что это значит?
— Конечно, — ответил я. — Что слишком многое обнажает.
— Мне не кажется, что это платье слишком многое обнажает.
— Может, и нет.
— Примерю его?
— Хорошо.
И словно по волшебству какой-то внедорожник перед нами выехал с парковки. Мама тотчас рванулась вперед, желая занять свободное место.
Раздался глухой удар в кузов. Мама вжала педаль тормоза и отпустила сцепление. Меня кинуло вперед, но ремень безопасности удержал в кресле. Двигатель, захлебнувшись, умолк.
Я обернулся. Желтый «смарт» прилип к задней дверце «БМВ».
Он наехал на нас.
— Тьфу ты черт, — вздохнула мама и опустила стекло, чтобы посмотреть, что случилось.
Я тоже выглянул. На «БМВ» не оказалось ни царапины, и даже на бульдожьем капоте «смарта» тоже. За ветровым стеклом машины висела бело-голубая плюшевая сороконожка с надписью «Лацио». Потом я заметил, что у «смарта» недостает левого зеркальца. Из отверстия, где оно крепилось, торчали цветные провода.
— Вон там, мама.
Дверца машины распахнулась, и обнаружилось туловище огромного человека, ростом, наверное, под два метра и шириной сантиметров восемьдесят.
Я еще подумал, как же он умещается в этой «консервной банке». Мужчина походил на рака- отшельника, высунувшего голову и клешни из раковины. У него были маленькие голубые глазки, густая черная челка, лошадиная челюсть и загар цвета какао.
— Что случилось? — с испугом спросила мама.
Человек выбрался из машины и присел над зеркальцем, глядя на него со страданием и в то же время с достоинством, как будто перед ним лежал на земле не кусок пластика и стекла, а тело его зверски убитой матери. Он даже не прикоснулся к нему, словно ожидая прибытия криминалистов.
— Что случилось? — спокойно повторила мама, высовываясь из окошка.
Мужчина даже не повернулся к ней, но ответил:
— Что случилось? Хочешь знать, что случилось? — Голос его звучал глухо и низко, словно он говорил в пластмассовую трубку. — Тогда выходи из своей машины и полюбуйся!
— Сиди тут, — сказала мама, посмотрев мне в глаза, отстегнула ремень безопасности и вышла из машины.
Я видел в окно, как ее костюм абрикосового цвета стал покрываться темными пятнышками от дождевых капель.
Некоторые пешеходы под защитой зонтов остановились полюбопытствовать. Машины вокруг стали, сигналя, объезжать нас, словно муравьи, наткнувшиеся на шишку Метрах в тридцати загудел автобус.
Сидя в машине, я видел, как люди смотрят на маму. Я покрылся потом и почувствовал, что задыхаюсь.
— Наверное, нам лучше отъехать, — посоветовала мама этому типу. — Пробка, знаете ли…
Но тот не слушал ее и продолжал неотрывно смотреть на зеркальце, словно хотел силой мысли вернуть его на место.
Тогда мама подошла к нему и немного виновато, с притворным сочувствием спросила:
— Но как это случилось?
Дождь, смешавшись с гелем на волосах мужчины, проявил у него на макушке начинающуюся лысину.
Не услышав ответа, мама тихо добавила:
— Это серьезно?
