высочайшего его императорского величества соизволения, отправляется в Крым для писания видов с натуры сроком от нижеписанного числа на один год, т. е. по 1-е марта 1839-го года, с тем, чтобы написанные им там картины, по возвращении его, Айвазовского, были представлены на высочайшее государя императора воззрение; во уверение чего и для свободного его г. Айвазовского проезда в Крым и обратно, а равно для беспрепятственного занятия его писанием видов в пути и на всем Крымском полуострове, где пожелает и для оказания ему в случае нужных содействий и пособий от местных начальств дан ему, г. Айвазовскому, сей билет из императорской Академии художеств с приложением меньшей ее печати.
О, прекрасное море. Как можно не кинуться в твои объятия, не припасть губами к любимым волнам, чтобы вновь ощутить привычный с детства вкус соли? Море заключило Айвазовского в свои объятия, подняло и понесло, покачивая и бережно подбрасывая точно любимое дитя. А он резвился, барахтался, играл с волнами, а то вдруг устремлялся куда-то вдаль, работая руками и ногами до полного изнеможения, чтобы перевернуться на спину на время передышки, прикидываясь морской звездой. Дочери морского царя должны были кружить вокруг своего возмужавшего за время разлуки избранника. Рыбы ласкать его своими хвостами, и подводные жители по законам всех на свете сказок должны были принести Ованесу собранную на дне дань. Жемчужины, кораллы, сокровища служащих у морской знати пиратов… Но в тот самый первый день Айвазовский мог видеть только ослепительное солнце, на небе, солнце щедро рассыпанное по теплым волнам, солнце, с новой силой проснувшееся в нем самом.
В Петербурге никогда не было и не будет такого ослепляющего света. Но он исправит это, привезет друзьям свое крымское, феодосийское солнце. Солнце и море. Пусть они скинут сюртуки, мундиры и фраки, и плещутся в этом море, в этом свете. Пусть греются на этом солнце, утоляя жажду сладким вином и фруктами.
Всю свою жизнь Айвазовский будет искать свет, стараясь сохранить его в картинах. На своей выставке в Париже (1843 г.) он с удивлением услышит, как, разглядывая его полотна, зрители будут судачить, не умудрился ли этот молодой русский каким-нибудь хитрым образом спрятать за холстом горящую свечу.
Маленькие домики соседей, да, после Петербурга они кажутся ему крошечными, почти игрушечными, он разглядывает их, здороваясь, как со старыми знакомыми, вдруг понимая, как сильно любит каждый в отдельности и все вместе. Сделался гуще дикий виноград на стене, из окна которого смотрела на звезды любившая помечтать дочка зеленщика, зацвели вишни в соседском саду, и ветер колышет розово-белое море душистых лепестков. Айвазовский петляет по узким улочкам города, пытаясь забыться, потеряться в нем, но неизменно выходит к морю, которое тоже вовлечено в эту игру.
Волна за волной, весна за весной. В Петербурге еще не сошел снег, здесь цветут сады. Тепло как летом, и даже вода в бухте «На карантине» прогрелась. Ованес подолгу гуляет по берегу, выискивая цветные камушки — подарки его друга Моря. На ум приходят новые и новые сюжеты, один занимательнее другого. Райский сад… нет, не сад, а скорее уж берег вечного как вселенная океана, океана времени. Море встретило первых людей и облизало их, как добрая теплая корова облизывает шершавым языком своих новорожденных телят. Море, разлучающее любимых, — можно написать корабль и девушку, машущую с пристани белым платком, море властное и жестокое, в котором погибали отдельные корабли и целые флотилии, и конечно ласковое, спокойное, может быть, даже сонное море. С чего же начать?
Он снова живет в родительском доме, спит на своей кровати, подолгу смотрит в окно, из которого видно его море. Иногда гуляет всю ночь, считая звезды, или, закутавшись в теплую куртку, сидит у моря, выспрашивая Бога о своей дальнейшей судьбе, утром мама запрещает домашним будить ее дорогого мальчика. Стараясь с вечера выспросить, что бы тому желалось поесть на следующий день, она с раннего утра бежала на базар и быстро готовила что-нибудь эдакое: нежную слоеную пахлаву, такую сладкую, что просто тает на языке. Ованес всегда любил пахлаву, но не с этого надо начинать, потому что отец попросил приготовить бастурму и соленые бохи. И еще козий сыр, молоко, слоеные пирожки с сыром, лепешки в сладком сиропе… хорошо бы магалепи с кофе. Если на столе будет много еды — отец не будет в претензии, а Оник, он так вытянулся и похудел, ее ненаглядный Оник, Ованес… ее дивный мальчик, кроха, спеленутый в белоснежные пеленки с большим голубым бантом в виде цветка пиона. Красивый, как маленький ангелочек, в вышитой сорочке семенящий за старшими братиками на нетвердых ножках. Ее прекрасный сын — художник, слава которого скоро прогремит на весь мир. Нет, перечисленных блюд явно маловато для драгоценного сыночка. Нужно послать кого-нибудь в лавку за яблочным джемом, прикупить на завтра соленые виноградные листья. И главное, не забыть про чихиртму. Хотя это уже, наверное, завтра. Сколько времени ребенка не было дома, и вот же — его совсем нечем принять! Того и гляди, уедет в Петербург, да и откажется возвращаться. А что ему делать в нищей Феодосии, где даже покормить-то толком с дороги не могут?
Глава 8
…С тех пор я знаю, что стать Айвазовским непросто, что художник Главного морского штаба имел в кармане мундира секрет, при помощи которого умел делать на полотне воду мокрой…
Через неделю к дому семьи Ованеса подъехала коляска Казначеева. Айвазовский выбежал из дома и сразу же повис на шее своего второго отца. Они обнялись, и Константин Григорьевич радушно пригласил Александра Ивановича в дом. Последние несколько лет Ованес начал присылать родителям деньги, так что было что на стол поставить, причем было в избытке.
Дома сестры уже суетились, выставляя на стол хлеб да оливки, орехи и зелень. Гость в дом — счастье в дом. Обнаружилась нехватка вина: в доме Константина Гайвазовского не держали хмельного. Казначеев попытался уговорить хозяев, что зашел ненадолго и вполне может обойтись без вина, но его тут же усадили на почетное место, рядом со светящимся счастьем Ованесом. Прикладывая руку к груди, Казначеев сообщил, что и ел и пил, да разве их уговоришь? «Ах, спорить с вами»! — его снова усадили, рядом на стол водрузили большую глиняную миску с виноградом.
А из кухни уже доносятся аппетитнейшие запахи: томится мясо в ароматных травах, варится рыба, того и гляди, сейчас сестры-невесты начнут метать на стол миски да тарелки. Эка напасть!
«Ну уж нет, — со смехом отгораживает руками ближе к себе часть стола Александр Иванович. — Бог свидетель, ни крошки в рот не возьму, пока Ваня мне свои новые работы не покажет. Стосковался. Сил нет».
И пока смущенный и радостный, ну просто улыбка до ушей, юноша раскладывает перед гостем листы, Александр Иванович любуется своим названным сыном, Иваном Константиновичем Айвазовским — мальчиком, превратившимся в юношу, лебеденком научившимся летать и ставшим прекрасным белым лебедем.
На следующий день Казначеев забирает Ваню с собой. Рипсиме бы не отпустила, сколько времени она слезы лила, днем и ночью за своего мальчика бога молила, но муж говорит — надо, значит, надо. Да и Ованес не навсегда, поди, улетит с этим господином. Не может она относиться к бывшему градоначальнику так же тепло, как это делает ее сынок. Не по чину ей, что бы Оник ни говорил. Не может, хотя и понимает, если бы не градоначальник, ее сын, пожалуй, до сих пор бы мел полы в грязной забегаловке у грека, или, того хуже, грузил мешки в порту. Мать понимает, что до конца дней своих будет она молиться за раба божия Александра, а ведь не отмолит всего, что тот сделал для ее ребенка. Тем не менее — это для Ованеса Казначеев друг, благодетель, а пожалуй, и второй отец, а для нее он прежде всего господин Казначеев. И ничего с этим не поделать. Не сможет она породниться с бывшим губернатором и его женой, что из княжеского рода, даже ради сына не посмеет.
А Ованес уже летит за Казначеевым, прихватив свою столичную одежонку и художественные
