«Семнадцати мгновений весны». Люся бывала принцессой только в детстве перед зеркалом, она не умела петь, она двадцать лет просыпалась на одном и том же диване и видела в окне край соседского балкона и цветок алоэ на подоконнике. Люся восемь лет сидела на одном и том же стуле в библиотеке и в десять минут шестого шла выключать свет во всех залах. Она не знала, что большинство бабушек обожают своих внучек, не видела ни одного своего деда, не помнила отца… Люся умела готовить пирожное «картошку», она всегда хотела собаку, но соглашалась с мамой, что будет лениться с ней гулять. Люсе нравилась мамина подруга Наташка, не нравилась микстура от кашля и писк резиновых игрушек. Она жила на свете тридцать лет, и у нее на левом локте был шрам от давнего падения. Все это существовало зачем-то? Наверное, шло вот к этой точке, из которой начнется совсем новая история. Детский врач сказал, что ребеночек хороший, анализы все правильные и можно на выписку. Теперь Люся ждала обхода «взрослого» врача, и ей казалось, что она уже очень хочет домой и не согласна задерживаться ни на день.
Наконец-то в доме появится мальчик.
У них в семье лет сто рождались одни девочки. Очень давно было две дочки: Люба – старшая, тихая, серая мышка, бояка и скромница. Младшая, Соня, побойчее, студенткой познакомилась в трамвае с молодым инженером Витей и вышла за него замуж. Родители сестер умерли, оставили детям комнату в коммуналке – двенадцать метров. Инженер своей жилплощади не имел, только койку в общежитии. Стали жить втроем, Любу отгородили буфетом. По ночам она накрывала голову подушкой, чтобы не слышать тишину за его дубовыми боками. Там, под подушкой, представляла себе ситуацию наоборот: Соня за буфетом, а она замужем. Витя был парень симпатичный, начитанный, весельчак и острослов. Старшую сестру в шутку называл на «вы» и Любушкой, дарил к праздникам подарки. Люба такой жизнью втроем тяготилась, у нее стали случаться истерики. Она работала в большой библиотеке, учреждении тихом и чопорном. Все там привыкли говорить шепотом. Любе один раз вдруг померещилось, что все эти люди, сидящие за столами в читальном зале, находятся в толще воды, поэтому неслышен разговор, шорох страниц, кашель. Захотелось разогнать руками эту воду, взбаламутить, чтобы выпустить звуки. Начала ругать практикантку, что не так заполнила формуляры, сначала тихо, пробуя голос, а потом стала кричать, кричать и ничего не помнила. Было очень стыдно потом, ее увели из зала, накапали валерианы, умыли. Другой раз стала рассказывать что-то соседке на кухне, опять сорвалась, задохнулась, затопала ногами и закричала ни с того ни с сего. Соседка, понимающая была старуха, опытная, у себя в комнате отпоила Любу водкой. «Съезжать тебе надо, девка, а то сбесишься совсем. Взамуж пора самой, а не при чужой семье жить». Но куда ей было деваться?
Родилась Томочка, старшая сестра превратилась в тетку и успокоилась. Племянницу она полюбила сразу, привязалась всей душой, прикипела. Истерики закончились в заботах о малышке. Кроватку поставили к стене, между буфетом и Любиным диванчиком, Соня вышла на работу, уставала и ночью на детский плач не просыпалась, вставала Люба. Топталась с малышкой на руках в своем закутке, грела молочко в бутылочке и кормила у себя в кровати. Когда началась война, Соня вступила в партию, с заводом в эвакуацию отправила сестру с дочкой. Виктор ушел на фронт. Тетя Люба собрала нехитрые пожитки в два полотняных узла, Тому упаковали в зимнее пальтишко и бабушкины платки. Прощались коротко, времени не было, не знали, свидятся ли. Эвакуацию они жили в Ташкенте, тепло и даже довольно сытно. Тетя Люба работала учителем в школе, потихоньку потрошила семейные узлы. Жили они у пожилой бездетной женщины, тоже русской, она к квартирантам относилась как к родне, баловала Тамару, нянчила в теткино отсутствие. Несмотря на заботу и неплохое питание, Тома часто болела, то завезенной еще из дома малярией, то тяжелой дизентерией.
В липком лихорадочном бреду ей являлась веселая крепдешиновая мама, которая прижимала ее теплыми руками и баюкала тети-Любиным голосом.
Вернулись они в самом конце войны, никак не подыскивалась учительница на Любино место, все просили ее еще побыть. К тому времени Тамара маму не помнила, тетку называла «мама Люба», по- взрослому рассуждала и была научена читать и писать. Она пошла в школу со старой квартиры, мать видела редко, про отца никто не говорил, в Тамарином классе было только три папы. После уроков она заходила к тетке на работу, снова в библиотеку, перекусывала бутербродом и учила уроки. А у Любы зимой открылся старый ревматизм, она стала часто болеть, дома пахло лекарствами, и Тамара перешла спать в комнату к маме. Ночью издалека слышались ей голоса: «Там тепло, курага, в кураге много калия, врач говорит, тебе полезно…», «Они и правда зовут, там и в школе может быть место… но как ты тут с ней одна… ты не думай, Соня, что я на что-то претендую…»
И вот тетя Люба опять собрала вещи в два полотняных узла и уехала. Теперь Тамара из школы приходила домой и грела на плите картошку. Первый год по тетке очень скучала, потом привыкла. Откуда-то взялась версия, что тетя Люба уехала замуж выходить, почему тогда не пишет? Сначала Тамара очень ждала писем, спрашивала у матери, но та только отмахивалась, мол, все хорошо. Говорила: «У плохих новостей длинные ноги, быстрые». И еще: «Гордая, ни строчки не напишет…» Постепенно тетя Люба стала забываться, стираться из памяти. Осталась далеко позади в детстве, из которого Тамара выросла. Она хорошо окончила школу, потом институт. Работать пошла в библиотеку, это ей показалось самым подходящим. Однажды, когда мама уже сильно болела и в очередной раз лежала в больнице, Тома полезла в стол за какими-то документами и случайно на самом дне ящика обнаружила толстый, весь в марках, конверт:
Теткиных писем было всего три, на тоненькой плохой бумаге, блеклыми каллиграфическими буквами была написана горькая история пожилой больной женщины, тоскующей, обиженной и одинокой.
У Тамары сил не было читать.
Маме она ничего не сказала. Разговор возник позже, сам собой. Это было самое начало маминого болезненного пути. Первый раз она после операции получала тяжелое «химическое» лечение, ее рвало, пятый день не спускалась температура. Врачи приходили по двое, по трое, все качали головами, назначали новое лечение, а лучше не становилось. Мама решила, что не выберется. Стала готовиться, Тамаре рассказывать, где что лежит, сберкнижка, военная медаль. «Да, вот еще – тетя Люба умерла. – Тамара молчала. – В Ташкенте. Давно. Лет пять уже. – Тамара молчала. – Мы поссорились с ней. Она умерла, а отец твой жив. Он не погиб, а просто с фронта не ко мне поехал. Женщина его одна выходила в госпитале, он у нее остался… Ребенок у них должен был родиться… Не знаю кто. Может, сестра у тебя, может, брат… Он деньги мне посылал, я не брала. Не могла простить никак, развод не давала… Не могла я, понимаешь? Никого у меня не осталось, ни мужа, ни родителей, ты меня матерью не считала, «мама Люба» да «мама Люба»… Пропадала у нее в библиотеке, а она и рада, своих не завела… Это я ее уговорила уехать. С глаз долой, чтобы тебя она не отнимала. Господи! Чего говорю! – Тамара молчала. – Сердце у нее было, ты знаешь, а там тепло. Подруга ее все звала, они переписывались. Не насильно же я ее прогнала! И врачи там не хуже наших! Она сама потом не писала, из школы мне сообщили, что умерла, а я и поехать не могла, тебя куда девать?»
Мать не оправдывалась, а, наоборот, говорила с гневом, с обидой, распалилась, села на кровати. На соседних койках жадно слушали две тетки, делая вид, что их это не касается. Мама, казалось, не замечала никого. «А у меня и адрес его есть, папаши-то твоего, если со мной чего, ты найди в столе у меня, внизу. Он тебе не чужой, помогал бы, это я не хотела. Там все написано». Тамара не знала, что ответить, какими словами. Кивала, да-да, найду, все сделаю. Потом маму опять рвало, долго, мучительно. Тамара забегалась то за тазом, то за врачом. Подтирала, поворачивала, держала, пока делали обезболивающее и снотворное.
