пиджаке и мешковатой юбке, а эти яркие спортивные шмотки совершенно ей не шли. Он привез ее к ним домой и там, переодевшись в старенький халатик и заправив за уши родное рыженькое «каре», она опять стала знакомой и прежней. Мама.
Мерила любовь делами. Все перестирала (Леночка кладет кроссовки прямо в стиральную машину и уходит на работу!), переставила диванчик у Сони в комнате и помогла ей оклеить дверь любимыми фотографиями. Научила печь торт не из готовых магазинных коржей, а из теста. Они вообще понравились друг другу – бабушка и внучка.
Везде съездили опять, и на море, и в Иерусалим, только на этот раз с Соней и с Леночкой. Она сама захотела, взяла на работе выходной. Такого за ней уж давно не водилось, она в своем журнале добралась до должности главного редактора, прилично зарабатывала и везла на себе всю семью, включая старших Шварцев. Им сняли отдельную квартиру, папа Леночки уже не работал, а сильно болел, мама пока держалась. Леночка уходила рано утром и приходила поздно вечером, носилась на своей маленькой машинке и дома не расставалась с телефоном ни на минуту, даже в душе. Но за Надей она поехала. «Я по вас соскучилась, хотя вас совсем не знаю! Оставайтесь у нас на подольше!» Откровенность в стиле Леночки.
Наде и самой хотелось задержаться. Сережу и его семейную жизнь она нашла вполне приличными, девочка – прелесть. Просто Лева попал в плохой период, а Надя – в хороший. Очень только мучила жара, колотилось сердце и в глазах расплывались оранжевые круги. Но Наде, несмотря на это, было хорошо здесь, ей здесь были рады, она была нужна. «Бабушка Надя, не уезжай!»
Но там она была нужнее. Успокоить Левушку, сварить чего-нибудь вкусненькое, постирать, помыть. Таблетки нужные, наверное, никто не пил. Лева очень даже может свои перепутать с бабкиными. Корвалола вместо тридцати капель плеснуть полпузырька. У Елены Михайловны сырое белье складывает в комнате под кровать. Вонища! Без Нади они там зарастут морально и физически, Елена Михайловна будет названивать Леве на работу по десять раз на дню. Он вернется усталый, будет сдерживаться, чтобы ее не обидеть. От этого у него всегда давление и сердце ломит. А Надя всегда под рукой, жалобы Елены Михайловны ее не раздражают. Привыкла.
В самолете на обратном пути Надя все-таки плакала. С одной стороны – от радости, потому что у Сережи все наладилось, с другой стороны – от невозможности счастья. Как они все друг от друга далеко! Могла бы быть большая дружная семья. Появилась безумная мысль. Вот может отрезать эту самую ее щитовидку, уговорить бабку и уехать всем тоже? Не обязательно же в Израиль! Можно в Америку. Туда все едут. Поселиться вместе или рядом, растить девочку, учить ее русскому языку. Лева мог бы тоже прилично устроиться, ему были предложения, даже из Европы.
Надо быть вместе. А если не вместе, так надо к Сережиному отъезду относиться легче, а то ни Лева, ни баушка за десять лет так и не смогли смириться! Все-таки ему здесь неплохо… Надя человек простой, легкий на подъем, ведомый, без роду и племени. Снялась и поехала. А вот Левушка весь опутан семейными корнями, московскими могилами, архивами. Мать – главная гиря. Конечно, он никуда не поедет. С другой стороны, Елена Михайловна уже очень стара… С еще другой стороны, время так быстро летит, скоро Сережин отпуск, теперь уж он точно обещал приехать. Надо бы приготовить комнату, выкинуть всякий хлам. Может быть, даже обои новые поклеить, покрасить окно, купить кушетку для Сони…
В ноябре тысяча девятьсот девяносто шестого года Сережа и Леночка взорвались в рейсовом автобусе из Иерусалима. Ездили оформлять визы в Россию. Леночкина машина была в ремонте.
Левушка
Ночью в поселке очень тихо. Не слышно деревни и далекого шоссе. Старая дача скрипит, покряхтывает и вздыхает в темноте. Шатается рассохшийся ставень на втором этаже. Щелкает дверца доисторического буфета в углу столовой. На крыльцо мягко вспрыгнул кот правых соседей и угодил лапами на гнилую ступеньку, шарахнулся в сторону. Надя оставляет ему молоко.
Елена Михайловна не спит, вместе с ее неверным сознанием по теплым доскам летнего пола ходят призраки и тени. Маленькая Леля в белой сорочке до пят. Длинноногий Митя в маковом веночке, песочного цвета собака. Наверное, из чужого сна? Такая собака однажды запрыгнула к ним в лодку с берега. Они катались по Днепру. Плеск весел, маменька в чем-то синем смеется на корме, папенька энергично гребет. Гриша подкидывает к потолку маленького мальчика. Кто же это? Ах да, это же у Левы с Надей есть сын. Или у них дочь? Или Лева – это как раз и есть сын? Только чей? «Лева! Лева!» Ужасающий скрип дивана за стеной, вбегает Надя: «Что случилось, Елена Михайловна, мы все спим. Повернуть вас?» Иногда и днем кажется, что вокруг все вымерло, накатывает оглушающая тишина, как будто заложило уши. Может быть, все уехали? Или ушли? Ушли, а ей может сделаться плохо, где эта женщина с желтыми волосами, как ее? «Марина Семенна! Надя! Лева! Лева… Ты почему не на работе?» «Так воскресенье же, мама!»
Надя эти крики называет проверкой слуха, не раздражается, успокаивает Марину Семенну: «Все-все, вы-то уж не волнуйтесь! Она всегда так кричит громко. Ничего не случилось». Лева очень много работает, в это лето особенно. В год Сережиной гибели ему дали профессора, лекций огромное количество, теперь вот новый набор, на осень – две диссертации. Его подвозит в город на машине соседская внучка. Она тоже работает в городе и каждый день ездит сюда к ребенку. Иногда Лева занят до позднего вечера, не успевает даже на последний автобус и тогда остается ночевать в квартире. Что он там делает один? О чем думает? Его нельзя оставлять одного, ему одному плохо и тяжело, лучше бы он успевал.
Телевизор – главный дачный герой. Работает, кажется, круглосуточно. Марина Семенна смотрит все сериалы и новости, а потом пересказывает их Елене Михайловне в открытую дверь комнаты. Интерпретация событий у нее своя, просто удивительно, как в одном и том же сюжете можно увидеть совершенно разные вещи. Надя тоже вечера проводит у экрана в ожидании Левы. Садятся рядышком за узкий столик в большой комнате, как самые близкие родственники. А на самом деле – совершенно чужие. Марина Семенна вяжет себе унылую кофту из темно-серой шерсти, она не одобряет, что Надя оставляет на крыльце блюдечко с молоком. «Нечего приваживать! Он вокруг дома шастает, прыгает везде. Баушка наша пугается, и так по ночам не спим!» Надя вздыхает. Замысловатым почерком с левым наклоном она пишет письмо от имени Эмилии Павловны: «Здравствуй, Ленуся! Как здоровье? Здоровье сейчас для нас главное!» Завтра она сама прочитает его Елене Михайловне и уже своим, правонаклоненным почерком, напишет ответ под диктовку: «Здравствуй, дорогая Миля! Больше всего хотелось бы сейчас тебя увидеть!»
SOS! Спасите наши души! Всем, кто нас слышит! Всем, кого нам сейчас хотелось бы увидеть! Мы сходим с ума здесь, на дачном острове. Со всех сторон, как океаном, окруженные безумием, оккупированные призраками прошлого. Много лет Надя пишет письма, а Эмилия Павловна, наверное, усмехаясь, смотрит с небес на ее жалкие попытки обмануть. «Чужие письма», приходит на ум, так называется глава из «Двух капитанов». «Бороться и искать, найти и не сдаваться!» Сережа очень любил эту книгу. Надя хорошо помнит темно-зеленый переплет нестандартного размера, загнутые странички вместо закладки. Хотя сейчас кажется, что он любил все. Все, на что натыкается глаз.
Есть в Надиных воспоминаниях несколько табу: Сережа – только что научившийся говорить, Сережа – первоклассник, трогательно большеглазый, маленький, с приоткрытым от груза впечатлений ртом, Сережа – с гитарой, в клетчатой рубашке, Сережа на кухне, Сережа в Израиле, в майке-безрукавке, белоснежная улыбка на фоне загорелого лица. Все это нельзя. Главное тихо, чтобы Елена Михайловна не услышала из комнаты и не заподозрила плохого. «Она этого не переживет». А кто это переживет?
И Надя послушно садилась и писала, писала… «Дорогая Ленуся! Вчера видела замечательный сон. Как будто к нам на старую квартиру приехал Сталин, а у нас почему-то Митя, и есть совершенно нечего…» Долгие, долгие вечера и дни, когда нет работы, а только домашняя возня, такая привычная, что занятые руки не мешают думать. Жизнь вокруг единственного возлюбленного ребенка – Елены Михайловны. Драгоценного и ранимого, практически неподвижного и безумного. То оставшееся, единственное, ради которого вставали по ночам, вызывали докторов, пекли по воскресеньям пироги, добывали на рынке свежую курицу и чернослив. Ядро, привязанное к ногам, неожиданно ставшее последним якорем, которым они оба цеплялись за жизнь. Мы не можем оставить маму. А мама бесхитростно вопрошала в дверной проем: «Ну как там наши евреи? Что слышно от них?»
И вот настал тот самый вечер, когда Надя в очередной раз села за стол и вместо «Здравствуй, Ленуся» написала: «Здравствуйте, дорогие мама, папа и бабушка! Извините, что так долго не было писем от нас. Теперь буду писать регулярно, появилась возможность пользоваться электронной почтой…» И в конце,
