гробокопателя пот катил градом.
Небо над головой было светлое и чистое, ничто не напоминало о ночной грозе. Александрия выбрала очень тихое и спокойное место. Когда Элени с Лео приезжали на Китос, они частенько поднимались к часовне, а потом козьими тропами меж оливами спускались к пустынному берегу, любуясь по пути изумрудно-зеленым морем, и подолгу сидели на низкой стене небольшого кладбища. Если на берегу никого не было, они раздевались догола и ящерками лежали на теплом песке, а когда солнце припекало, бежали в море, резвились в воде.
Теперь этот пейзаж со всей его умиротворенностью и негромким звоном козьих колокольчиков навсегда с Элени.
Когда процессия во главе с отцом Никосом показалась в дверях часовни, могильщик отложил лопату и вытер со лба пот. Под звуки молитвы гроб опустили в могилу. В толпе возникло непонятное замешательство, какой-то мужчина что-то кричал, некоторые кивали в знак согласия. Поднялся ропот. Послышались металлические удары и скрежет.
Лео растолкал людей. Могильщик пытался своей лопатой поддеть крышку гроба.
— Что он делает! — заорал Лео. — Не смейте открывать! Уже неделя, как она умерла!
Он попробовал вырвать лопату, но отец схватил его:
— Лео, они хотят, чтобы все было, как положено. Чтобы в гроб вошел воздух.
Лео оглянулся на Александрию. Та утвердительно кивнула.
— Папа, не разрешай им, — прошептал Лео.
— Им надо увидеть ее. Они не могут оплакивать ее заочно. Иначе она будет являться им. Надо убедиться, что она там.
— Разумеется, она там. Господи, я сам это видел.
— Лео, этого недостаточно. Я должен знать наверняка.
— Ты это о чем?
— Потом скажу. Ты уж поверь мне.
Грохот усилился. Крышка не поддавалась. Кто-то принес ломик. Лео отошел на несколько шагов в сторону. Там наверняка гниющая плоть — он не в силах этого видеть. Он и так насмотрелся за эту неделю.
Этот скрежет… Не похороны, а надругательство. Молитвы и те стихли, до того всем любопытно, что там под крышкой. А она наконец сдвинулась с места.
Лео прислушался. Все звуки смолкли. Он окаменел — какой невыразимый ужас они узрели?
Послышалось сдавленное рыдание — или скрип? Страшнее звука Лео не слышал во всю свою жизнь.
Он обернулся.
Опустившись на колени, Георгиос всматривался в могилу. Из его открытого рта рвался хрип, полный горя и неизбывной вины. Александрия оседала на землю, и сестра кинулась подхватить ее.
Лео медленно заглянул в яму.
Элени лежала в гробу в точности такая же, какой он ее оставил, пальцы сжимают каменную статуэтку, лицо напудрено, губы накрашены. Сон ее сладок.
Это ее красота и молодость лишили всех языка.
Лео подался вперед. Пусть их похоронят вместе. Он не знал, что его остановило.
Трусость, должно быть.
И тут он услышал голос.
— Живи, — сказала она. — И живи счастливо.
10
Отлично. Поставь воду сюда… нет, поближе ко мне… спасибо. Знаешь, пожалуй, доктор был все-таки прав… наверное, мне надо отдохнуть. Что-то меня в сон клонит. Не надо? Хочешь, чтобы я продолжил? Ладно, Фишель. Вижу, мой рассказ тебе по душе. Ах да, понимаю… ты так и не заговорил. Слушаешь и молчишь, ведь так? Ну и ладно. Только помни: мама очень за тебя волнуется. С Хрустальной ночи прошло всего три недели. И вот еще что: когда меня забрали, я ведь уже был болен. Ну побрили мне голову, наставили синяков, — вот ты и потерял дар речи, ведь в этом причина? Но ничего, нас не убьешь. За тучами всегда светит солнце… что, не верится? Понимаю. Тебе есть над чем подумать. Когда придет время, заговоришь. Ну, за дело?
Однажды нам с Ежи Ингвером взбрело в голову оборвать все цветы перед школой. Нам было лет по восемь. Разумеется, нас поймали и отправили к директору. Мы стояли у двери его кабинета и ревели в голос, такой нас взял страх. Ну просто конец света.
И вот опять мы рядом, объятые ужасом. Только что прозвучал приказ лейтенанта Найдлейна: выдвинуться на передовые позиции. И как когда-то в детстве, мне захотелось к маме: пусть она утешит, скажет, что все будет хорошо.
Я прижал к губам письмо Лотты, вдохнул запах ее духов и спрятал листок в нагрудный карман рядом с фотографией, которую ты держишь в руках.
— Шевелись, Данецкий, — глумливо изрек Кирали на своем ломаном немецком. — Не годится заставлять смерть ждать.
Я подхватил винтовку и вместе со всеми двинулся к передовой.
Много раз берега Гнилой Липы приходили ко мне в кошмарах, Фишель. Я выискивал в книгах по истории упоминания про места моего первого боя. Мы были солдаты, мы исполняли приказ, мы дрались за кусок покрытой травой земли. Общая картина была от нас скрыта. Это теперь я знаю, что на пятидесяти километрах фронта к востоку от реки находилось почти полмиллиона русских. А нас, австрийцев, сражалось всего сто семьдесят пять тысяч.
Мы были обречены с самого начала.
Окопов как таковых у нас не имелось — так, траншейки по колено глубиной, в которых можно было укрыться, только если лечь. Наша часть находилась на опушке недалеко от реки, метрах в пятидесяти. Слева — густой лес, справа — открытое пространство. По ту сторону реки открывался похожий вид: перелески, луга, небольшие холмы.
Было душно и тихо. После бессонной ночи под веки мне словно песку насыпали.
Я сжал руку Ежи и чуть слышно сказал:
— Удачи тебе, дружище.
— Мы победим, Мориц, — ответил он. — Мы будем сражаться не за австрийцев. За Уланов.
Приказ о наступлении пришел на рассвете. Загрохотала артиллерия. Казалось, ее целью было поднять побольше пыли над позициями русских, никаких других последствий артподготовки заметно не было. Да и продолжалась она всего двадцать минут.
И сразу лейтенант Найдлейн скомандовал: «Вперед!»
У всех душа ушла в пятки.
— Вперед? — недоуменно заорал Кирали, повернувшись к лейтенанту. — А огоньку подбавить? Русским-то хоть бы хны!
— Это приказ, Кирали, — зло прошипел Найдлейн. — Смелее в бой, и да поможет вам Бог.
