выделяли больницы и дома отдыха, осыпали специальными пайками, премиями и наградами. Героическая профессия, вроде летчика и полярника, — поэты слагали о чекистах стихи, мальчишки мечтали ловить шпионов и вредителей.
Лубянка гипнотизировала Москву, особенно по ночам, бессонная, сверкающая огнями, будто раскаленная от своего напряженного, тайного, сверхважного труда. Военно-чиновничий муравейник с многослойной иерархией…
Писателями ведало шестое, затем переименованное в девятое, отделение, которое возглавлял невероятно продуктивный, судя по количеству написанных и подписанных им бумаг, капитан ГБ Александр Спиридонович Журбенко, дослужившийся до майора, кабинета начальника отдела и ордена Красной Звезды. Это отделение входило в 4-й, секретно-политический отдел, ведомый сменявшими друг друга матерыми чекистами: В. М. Курским, М. И. Литвиным и В. Е. Цесарским, а отдел, в свою очередь, в Главное управление государственной безопасности (ГУГБ) НКВД во главе с корифеями чекистской службы Я. С. Аграновым и затем М. П. Фриновским.
Что поражает в биографиях этих людей? Низкий уровень образования, вернее, почти полное отсутствие его. И при этом, при фатальном дефиците грамотности и культуры, знаний хоть в какой-нибудь профессии, кроме карательной, выдающаяся способность — преуспеть, докарабкаться до высоких постов, удостоиться орденов, медалей, почетных знаков и всевозможных привилегий. И еще, поскольку, как говаривал товарищ Сталин, «у чекиста есть только два пути — на выдвижение или в тюрьму», всем им осталось недолго жить, всех уже ищет пуля, совсем скоро они будут расстреляны суровыми товарищами, грядущими им на смену. Кроме двоих — Литвина и Курского, эти застрелятся сами, чтобы упредить неизбежность, предпочтут смерть от собственной руки.
Таким образом, если мы совместим все поименованные лица, то, не рискуя ошибиться, получим типаж советского чекиста высшего ранга в момент его взлета, перед сокрушительным падением. Под их неусыпным руководством вкалывала в авральном порядке, днем и ночью ударная группа чекистов среднего и младшего звена — и они все, почти без исключения, тоже вскоре последуют за своими жертвами, стремительно рухнут вместе с главным патроном Ежовым в яму, которую сами же не покладая рук рыли.
Накликал неосторожной фразой когда-то Бухарин: «Отныне мы все должны стать агентами ЧК», — так оно и случится в конце концов! И ему, Бухарчику, и всем его приспешникам предстояло, помогая чекистам, выявлять свое вражеское лицо, выдумывать собственные преступления, доказывать свою вину. Стать самим себе палачами.
Получается, Михаил Карпов, писатель из крестьян, послушный певец коллективизации, просто подвернулся под руку, оказался удобным орудием для создания очередной группы вредителей и заговорщиков — литературных бухаринцев. Хотя, может быть, и не просто подвернулся… В показаниях Карпова мелькнула фраза о том, что о своей «контрреволюционной дружбе» он сообщал в НКВД еще до своего ареста. Сам пришел или вызвали? Настучал по собственному желанию, в массовой эпидемии повального доносительства или заставили угрозами, приперли к стенке? Не счесть теней и оттенков в пестром взаимодействии чекистской рати и писательской братии!
Так или иначе, теперь Органы пожертвовали вольным или невольным своим осведомителем. Попав на Лубянку, писатель Карпов получил социальный заказ — сочинить нечто впечатляющее в уголовном жанре. К концу года, поставив подследственного на конвейер — серию беспрерывных допросов, — тройка следователей выжала из него решающие показания. В сводном протоколе допроса 28 декабря обрела очертания, возникла мифическая «Антисоветская террористическая группа „правых“ из среды писателей». Организация наполнилась действующими лицами, именами живых людей.
Что объединяло их, кроме клейма — «бухаринское подполье»?
Все — крестьянские дети, родом из деревни: Михаил Карпов — из башкирской, Иван Макаров — из рязанской, Иван Васильев — из тверской. Да и еще один Васильев — Павел, сын школьного учителя, выходца из иртышских казаков, слыл в литературе певцом сибирских просторов, кровно связанным с коренной народной судьбой. Как он выражался, сама степь-родительница вложила ему в руку «кривое ястребиное перо». Ровесники века, примерно один возраст — зрелый, но еще молодой, собственно, как и у их следователей, — первое поколение, хотя и родившееся до революции, но сформировавшееся уже при советской власти.
Простонародное происхождение, простые русские имена, отчества и фамилии. И судьба схожа — переломом между породившей их традиционной деревней, гибнущей на глазах, и новым, растущим, как на дрожжах, социалистическим городом. Об этом они и писали, талантливые люди, уже оторвавшиеся от земли, но еще сохранившие натуральность, искренность, любовь к природе, впитавшие с детства самоцветный народный язык. И еще общее — примерно одинаковый срок, который выпал им для работы в литературе — десяток лет. Судьба переломная — и ополовиненная, подбитая на взлете сил, зрелости и мастерства[66].
Из такого «человеческого материала», связанного близостью убеждений, творчества и, наконец, просто дружбой, не контрреволюционной, а нормальной, естественной, из этой «Певучей банды», как весело назывался один из сборников стихов в пору их революционного романтизма, алхимики с Лубянки сварганили наспех «каэрбанду», вражескую организацию. Теперь надо было ее уничтожить, разгромить наголову!
Ястребиное перо
Грянул лютый 37-й. Вечером 6 февраля поэт Павел Васильев отправился бриться в парикмахерскую на Арбате. Там его остановили двое и усадили в машину. Ордер на арест оформили задним числом, спешили обезвредить опасного террориста.
Протокол первого допроса изъят из дела, надо думать, он не удовлетворил. Зато 19 февраля поэт уже назвал целый список «антисоветски настроенных» поэтов и прозаиков, которые дурно на него влияли. Роль же, которую он выбрал для себя в новоявленной организации, скорее пассивна — этакий бесшабашный, податливый парень, избалованный славой, сбитый с толку коварными врагами.
Никаким террором тут пока и не пахло.
Тем временем вовсю кипела организованная от имени советской общественности кампания, клеймившая поэта — «злобного, антисоветского молодчика со всеми признаками морального и политического разложения, пропойцу, дебошира, антисемита и бандита» — статья за подписью «Не- литератор» в «Известиях» от 26 февраля.
А на следующий день после выхода этой газеты арестовали и «любимца партии» — Николая Бухарина. Судьба писателей, зачисленных в его «агенты», была предрешена. Защитить их некому. Бухаринская оценка Васильева в докладе на Первом съезде писателей как человека «с исключительно большими поэтическими возможностями… который займет почетное место в нашей поэзии» превращалась теперь в роковое клеймо.
Завистники и злопыхатели и раньше хоронили его, подталкивали в могилу. Обрушил гнев на бедовую голову поэта и сам Максим Горький. 14 июня 1934-го он опубликовал одновременно в «Правде», «Известиях» и «Литературной газете» разгромную статью «Литературные забавы»: «Жалуются, что поэт Павел Васильев хулиганит хуже, чем хулиганил Сергей Есенин. Но в то время, как одни порицают хулигана, — другие восхищаются его даровитостью, „широтой натуры“, его „кондовой мужицкой силищей“ и т. д. Но порицающие ничего не делают для того, чтобы обеззаразить свою среду от присутствия в ней хулигана, хотя ясно, что, если он действительно является заразным началом, его следует как-то изолировать… От хулиганства до фашизма расстояние „короче воробьиного носа“».
Еще одно горьковское крылатое выражение, из тех, что вооружали сталинских опричников. Сразу вспоминается и другое: «Если враг не сдается, его уничтожают».
Павел оборонялся как мог — словом. Но только ответ его не достигал ушей современников:
