чтобы затормозить распад и даже повернуть его на некоторое время вспять. Способ был найден… Но и он — не панацея. Процесс продолжается, очень медленно, но он идёт. Не знаю, сколько я ещё протяну. Может, сто лет, может, больше. Но в один прекрасный момент это тело высохнет настолько, что я уже не смогу поддержать в нём даже подобие жизни. И тогда я умру окончательно.
Леонардо остановился.
— Ты, должно быть, гадаешь, почему я продолжаю цепляться за такое существование? Ответ прост — потому что я по-прежнему боюсь смерти. Сейчас — даже больше, чем при жизни. И потому я буду бороться до последнего. Ты молода, Анжела, сейчас тебе не понять меня. Но однажды ты тоже почувствуешь ледяное дыхание старости. И когда ты больше не сможешь танцевать — тогда, возможно, ты вспомнишь мои слова.
Он замолчал. Я сидела неподвижно, потрясённая услышанным.
— Ну что? — спросил Леонардо. — Очень я тебя напугал?
— Нет. Я боюсь не вас, я боюсь за вас.
— Правда? Это приятно слышать. Ну тогда, быть может… Ты не откажешься ещё раз протанцевать со мной?
— А это возможно?
— Вполне.
Он подошёл ко мне и протянул руку. Я оперлась на неё и встала, он отступил, ведя меня за собой. Я не отрывала взгляда от его маски и глаз в её прорезях, и потому пропустила момент, когда мы оказались в том самом огромном зале. И снова была дивная музыка, и снова был танец, необычный, прекрасный, заставивший меня забыть обо всём.
На генеральной репетиции зал никогда не пустует. Приходят работники театра, приходят критики и журналисты из влиятельных изданий, или связанные дружбой с дирекцией. Приходят приглашённые из других театров, а также всегда является кто-нибудь из цензуры, хотя, казалось бы, что такого крамольного может быть в балете на лирико-фантастический сюжет? По сути дела, генеральная репетиция и есть настоящая премьера спектакля, именно на нём определяется, получилось ли у создателей то, что они хотели. А поскольку критики пишут статьи нередко именно по впечатлениям, полученным на генеральной, то и приём у публики во многом зависит от того, как приняли спектакль допущенные на первое настоящее представление зрители-профессионалы.
Я сидела в партере, в одном из первых рядов, среди других танцовщиков второго состава. Жозефина умирала, Бернар и Хилларион над её бездыханным телом выясняли, кто виноват, а я всё пыталась понять, нравится ли мне то, что я вижу, или нет. На прогоне второго состава я каким-то образом ухитрилась забыть, что я играю на сцене, я словно бы сама перевоплотилась в Жозефину, и не просто танцевала, а жила. И такое бывает. Теперь я жалела, что была лишена возможности в тот момент видеть себя со стороны. Должно быть, вопреки утверждению Аристотеля, получилось неплохо, потому что мне аплодировали рабочие сцены и сидевшие в зале любопытные, пришедшие поглазеть на почти готовый балет. Их было меньше, чем сейчас, ни критиков, ни членов других трупп, одни работники нашего театра. Но на них я произвела благоприятное впечатление.
Марсела же танцевала… Нет, ничего дурного я про неё сказать не могу. Она действительно была замечательной танцовщицей, она делала всё, что нужно, и именно так, как нужно. И всё же что-то не удовлетворяло меня. Быть может, трактовка роли? Её Жозефина казалось какой-то приземлённой, с трудом верилось, что эта простая и кокетливая девушка способна сойти с ума из-за того, что возлюбленный обманул её. Скорее — помянуть недобрым словом сволочей-мужиков и пойти дальше, искать мужчину попроще и понадёжней. Она явно хотела замуж, в то время как героиня этого балета в моём представлении не должна строить никаких планов, она просто живёт день за днём, как птица или бабочка. Жозефина- призрак тоже не слишком удалась Мачадо. В этой сцене у неё вообще исчезло какое-либо выражение. Просто танец, отлично сделанный и отшлифованный почти до совершенства. Так можно танцевать холодную Ясмин, но не любящую и за гробом Жозефину.
Но, быть может, я излишне придираюсь? Никто не сказал, что у меня самой получается лучше. Надо будет поговорить с Леонардо. Его суждению я доверяла, как никакому другому.
Балет кончился. Мачадо и Корбуччи приняли заслуженные поздравления, зрители стали расходиться. Я тоже вполне искренне поздравила Энрике, тем более что танцевал он и впрямь великолепно. Вот к его Бернару придраться при всём желании было невозможно. Хотя какой-нибудь ушлый критик вполне может найти повод.
— Вы будете на завтрашней премьере? — спросил Энрике.
— Разве что за кулисами. Вряд ли в зале найдётся для меня свободное место.
— Ну почему же? Есть несколько лож, которые сдаются нашим артисткам. Та же ложа Мачадо во втором ярусе завтра будет пустовать, раз она танцует. Вы вполне можете снять её на вечер.
— А это возможно? — нерешительно спросила я.
— Почему нет? Договоритесь с контролёром. У вас деньги-то есть?
Деньги у меня были, а договориться с распределявшим ложи контролёром Родольфо Лира и впрямь оказалось легко. Я заплатила за аренду ложи на вечер, выяснила, что её номер — четырнадцать, и находится она сбоку, так что сцену из неё видно не очень хорошо, но тут уж ничего не поделаешь. Зато буду сидеть как дама. Вообще я стала подумывать, что мне пора переходить на более приличествующий прима- балерине образ жизни. Мне не хотелось устраивать приёмы, ездить по балам и маскарадам полусвета, заводить хоровод поклонников. Но вот снять отдельную квартиру, пожалуй, стоило. И нанять прислугу. Мой нынешний уровень дохода это вполне позволял.
Весь следующий день я решила посвятить самой себе. Уж светская жизнь, так светская жизнь! Я погуляла по городу, пообедала в хорошем кафе, посетила галерею дорогих магазинов и кое-что купила. Странно, непривычно и даже не слишком приятно было видеть, как приказчики и продавщицы увиваются вокруг меня, наперебой предлагая целую кучу вещей, так что я устала отбиваться от ненужных покупок. Поэтому я стала заходить лишь в те магазины, в которых и без меня уже кто-то был. Там же в галерее, в тамошней кофейне, я и перекусила, прежде чем отправиться в Королевскую Оперу. До начала было ещё больше часа, но привычка приходить на спектакли заранее оказалась неистребимой. К тому же мне хотелось в кои-то веки войти через главный вход, но при этом не пробиваться через толпу великосветских зрителей. Их я всё ещё стеснялась, да и нечего танцовщице делать рядом с благородными дамами.
Поднявшись по парадной лестнице, я прошла по роскошному фойе и поднялась в ложу. Зал ещё пустовал. Я разделась в аванложе, села в кресло и задумчиво поглядела на ряды красных бархатных кресел, готовых принять гостей.
— Баррозо!
Я вздрогнула от раздавшегося сзади вопля. В ложу влетел запыхавшийся Лира.
— Баррозо! Вас везде ищут! Спектакль вот-вот начнётся, а вы ещё не готовы! Пойдёмте скорее!
— Что случилось? — растерянно спросила я, поднимаясь с кресла.
— Случилось то, что вам давно пора быть одетой и загримированной. Скорее же!
— Одетой? Постойте, — я остановилась у двери в ложу. — Я что, сегодня танцую?!
— Танцуете. Да не стойте вы, идёмте!
— А Мачадо?
— Мачадо… — Лира скривился, словно откусил от лимона, и махнул рукой. — Она не может.
Спустя несколько минут я убедилась, что контролёр прав. Мачадо действительно не могла. Она пришла вовремя, и даже оделась для выступления, а теперь полулежала в кресле в артистическом фойе, не реагируя на попытки сеньора Империоли поднять её на ноги и отвести в гримёрную. Когда мы проходили мимо, Марсела подняла голову и сфокусировала на мне бессмысленный взгляд.
— А-а, эта… — протянула она. — Зайка. Да пошли вы… — добавила она, обращаясь уже явно к администратору. Тот, с поистине ангельским терпением, тянул её за руку:
— Сеньорита, пойдёмте…
— Что это с ней? — с безмерным удивлением спросила я. Мне никто не ответил.
Около моей гримёрной маялись Энрике и Флорес. Увидев меня, оба вздохнули с облегчением.
— Ну, наконец-то! — сказал Энрике. — Мы уж все перепугались. Марсела, сами видите, лыка не
