Они доехали до развилки и повернули на эту, другую дорогу. Через километр стало ясно: отец оказался прав.
— Догоним? — молила отца Ульяна.
— Догоним, если бензин не кончится… мало бензина-то… но они быстро здесь не поедут: мы быстрей…
— Давай быстрей…
— И так педаль в полу: не верещи… догоним… сказал догоним — значит догоним… Почти час еще гнались они за «Победой», но на очередном подъеме «газик» начал вдруг чихать и дергаться…
— Господи… бензин? — спросила Ульяна в панике. Отец не ответил, серый лицом, и она поняла: да, бензин кончается. Теперь все…
«Виллис» еще взъехал, дергаясь, на холм, и мотор заглох. Это был конец погони. Это был конец… Но!
Но в ста метрах от них с вывернутым набок колесом стояла поперек дороги зеленая «Победа»! У колеса возился шофер, Алишер стоял рядом, Спартака не было видно — очевидно, сидел внутри. Теперь, услышав звук мотора, оба беглеца — шофер и Алишер — обернулись в напряженном ожидании: кто это — помощь или погоня? Но Ульяна, не помня себя, уже бежала к «Победе». Решетников, схватив с заднего сиденья двустволку — он всегда ездил с ружьем по степи — мало ли чего? — спешил вслед за ней. Вот тогда и разыгрались действия, помутившие память Ульяны: Алишер кинулся к машине, распахнул дверь, выдернул из салона Спартака, схватил его на руки и закричал: «Не подходи!». Спартачок кричал в это время «Мама, мама!», а Рукавишников кричал: «Отпусти ребенка, сволочь, убью!», Ульяна кричала: «Папа, не стреляй, ты с ума сошел! Алишер, отпусти его, Спартак, иди ко мне!». Все кричали одновременно, только шофер «Победы» спрятался за машину: ему чужие семейные разборки были ни к чему. Между тем Спартак отчаянно отбивался руками и ногами, а одуревший Алишер продолжал вопить: «Не подходите! Не отпущу!»…
И тут Спартачок выскользнул из своего пальтишки на землю, увернулся от рук Алишера и побежал навстречу Ульяне. Алишер кинулся за ним, и тут грохнул выстрел. Спартак упал. Ульяна дико закричала, споткнулась и упала тоже, сбив колено до крови, но даже не почувствовав боли. Когда она вскочила снова, Спартак тоже уже поднимался, крича и плача — он, оказывается, просто упал, поскользнувшись, а отец стрелял в воздух, чтобы остановить Алишера. Ульяна видела, как отец настиг Алишера и ударил его кулаком в лицо. Сама Ульяна добежала до сына, схватила Спартака в охапку, стала ощупывать его, крови не было, все было цело, и она побежала с ребенком на руках обратно к «Виллису», чтобы спрятаться там. Спартачок все время кричал, и Ульяна, уже в машине, снова стала проверять все ли у него цело, потом сумасшедше целовала и успокаивала сына, отчего он раскричался еще громче…
А отец уже возвращался — с канистрой в руке: изъял запас бензина у беглецов. Те оставались у «Победы»: Алишер, сплевывая кровь, водитель, утирая вспотевший лоб.
Сначала заехали в гараж, и Рукавишников распорядился, чтобы Айдар поехал в степь и оттащил «Победу» до Саржала, чтоб эти гады не замерзли ночью, чего доброго: а в Саржале сами найдут где переночевать. После этого отвез дочь и внука к себе домой. Налил Ульяне водки, заставил выпить, Спартака искупали и уложили спать. Тот заснул сразу, но всю ночь вскрикивал во сне. Ульяна, несмотря на водку, долго не могла уснуть, а когда проснулась среди ночи, то пришла в ужас, что Спартака украли и стала кричать. Прибежал отец, стал успокаивать, подвел дочь к ребенку. Она успокоилась, потом снова не могла долго уснуть, и снова закричала, проснувшись. Так начались ее провалы в памяти. Потом, уже днем, если она не видела Спартака несколько минут, с ней снова повторялась эта паника. Про Аугуста она даже не вспоминала — забыла начисто. Рукавишников понял, что с дочерью происходит что-то не то, поехал за врачом в город. Тот приехал, посмотрел, поговорил с Ульяной, покачал головой: «Тут психиатрия нужна. Это психический шок». Отцу удалось — через райком партии — вызвать санитарный самолет, и Ульяну отправили в Павлодар, в психиатрическую лечебницу.
Это было страшное время для нее. Ей делали уколы, чтобы она все время спала, и чем чаще она засыпала, тем чаще просыпалась и пугалась, что украли ее ребенка. Тогда ее спешно кололи опять. Так бы ее и закололи до окончательного, необратимого сумасшествия, если бы из Москвы не приехал врач- гипнотизер, которому разрешили применить его методы в порядке эксперимента. Он-то и вылечил Ульяну за несколько минут. Для этого, правда, пришлось отцу привезти в больницу Спартака. Врач усыпил Ульяну, во сне показал ей еще раз как все было, потом Ульяна с помощью гипнотизера вспомнила, как они ехали домой из степи вместе с целым и невредимым Спартаком. После того, как она проснулась и увидела сына, то больше уже ничего не забывала. Поэтому через два дня ее выписали. Отец от радости предлагал врачу- гипнотизеру целого барана, уже освежеванного, или живого верблюженка, или даже своего козла «Виллиса». Гипнотизер обиделся и сказал, что живет в коммунальной квартире без балкона, и ни с какими козлами возиться не собирается. Но чемодан баранины взял и остался очень доволен. Всю обратную дорогу отец радостно восклицал, поглядывая на здоровую дочь: «Ну этож надо: «кекс-фекс-пекс» — и человек здоров! Это ж просто волшебник какой-то! Тайны мозга познал! А живет, представь себе, в коммунальной квартире без балкона! В Москве, оказывается, тоже много несправедливостей творится».
Вот такое страшное испытание пережила Ульяна. И, кстати, сказала она Аугусту: как только гипнотизер ее расколдовал, то она сразу же вспомнила про Аугуста, и отец тут же заверил ее, что муж ее вполне жив, но тоже сильно болел все это время от контузии и от светового ожога, а сейчас все еще находится пока в городе, на излечении… Лишь дома узнала Ульяна от свекрови, что Аугуста уже выписали из больницы и что он, полагая, что Ульяна его бросила, сначала хотел повеситься, но ему это не удалось, слава Богу, после чего его забрала к себе фельдшерица, хорошая женщина. Тогда Ульяна побежала по дороге к конторе, остановила Айдара, который куда-то ехал с кормами, и приказала ему гнать в город. Айдар с удовольствием погнал — прямо с кормами в кузове. Слово «гони» вообще было любимым приказом для Айдара: как только стрелка спидометра переходила цифру шестьдесят, он начинал петь. А петь он любил до упоения — громко и протяжно. Вот и помчались они с песнями в Семипалатинск. Адрес кривого домика сообщила Ульяне Амалия Петровна; сообщила, очень-очень тяжело вздохнув при этом почему- то.
Ульяна замолчала. Рассказ ее был завершен. Аугуст все еще сидел, обхватив голову ладонями. Все его нутро свелось в одну болевую точку — в точку вины, но вдруг, от внезапного озарения эта сжатая пружина начала распрямляться, расширяться, как Вселенная при новом рождении: До Аугуста дошло вдруг, что Ульяна остается с ним — уже осталась!; что все плохое позади, навсегда позади; что начинается для него, для них всех новая эра — та самая новая жизнь, в которую он уже разучился верить за четырнадцать — целых четырнадцать! — бессмысленно пролетевших лет. Теперь все будет по-другому. Указ! Ведь вышел Указ! Они свободны! Они реабилитированы! И Ульяна — с ним!: вот она, рядом — родная, любимая, единственная… Он вскинул голову, сияя глазами:
— Уля, Улюшка, милая, хорошая ты моя! Теперь все будет у нас по-другому, Уля! — сказал он ей, — я сильно виноват перед тобой, но теперь все будет по-другому: все изменилось, понимаешь?… — и он схватил ее за руки, счастливо смеясь, — Указ вышел, и ты вернулась!..
Ульяна увидела перед собой эти счастливые глаза и опять — как тогда на лугу — вычитала в них что- то свое, самое главное. Она согласно кивнула:
— Да, Аугуст, я верю тебе: теперь все будет по-другому. Теперь у нас все будет хорошо. По- настоящему хорошо: ты прав, так будет теперь…
— Да, так будет, — кивнул Аугуст. И это прозвучало как клятва.
Тот день действительно оказался поворотным в их жизни. Как с тем поршнем, который прошел нижнюю мертвую точку и двинулся вверх. Именно тот вечер, а не день свадьбы запомнился Аугусту как самый счастливый в жизни, именно от него начался отсчет дальнейших счастливых лет. И хотя бывали огорчения, и даже печали и горести потом, но все это происходило уже на счастливом и ровном поле жизни, раскатившемся на десятилетия вперед.
