готовить его к передаче в трибунал. Поскольку главный хирург госпиталя выписал справку о том, что пока еще майор Грибоедов нуждается в восстановительном лечении — его не арестовали, а взяли подписку о невыезде, прямо на койке госпиталя, обязав являться на допросы к следователю по первому требовании. Учитывая тот факт, что пока еще майор до сих пор был прикован к больничной койке — это было даже не смешно...
В армии — мнения как всегда разделились, благо дело было скандальным. Часть бойцов считала, что майор Грибоедов поступил совершенно правильно, бросившись спасать своих во враждебном окружении — а его грубое нарушение устава и требований безопасности искупляется тем, что один из спецназовцев спасен живым, и банда и в самом деле там была — по агентурным данным она понесла такие потери, что распалась, а уцелевшие влились в другие банды. Другая часть полагала, что может быть в данном конкретном случае майор оказался прав — но он заслуживает показательной порки, потому что если каждый начнет класть с прибором на уставы, на приказы командира, на запрет полета начальника разведки — то будет бардак, и потери от этого бардак только возрастут.
На восстановительное лечение — врач отвел два месяца, и до конца этого срока, отпущенного майору — он находился в госпитале. Времени было мало — и он занимался восстановительной гимнастикой с такой яростью, как будто хотел убить сам себя. Врачи — а у врачей всегда есть нотка садизма — останавливали майора, когда с него уже градом лил пот. Он не пытался затормозить выздоровление, чтобы получить еще немного свободы — наоборот, он выполнял, и даже перевыполнял то, что предписывали ему врачи.
За три дня до медкомиссии, которая и должна была определить, насколько здоров майор и годен ли он к летной работе — в палату, где он находился вошел командир его эскадрильи, полковник Императорского воздухоплавательного корпуса Таран. Среднего роста, с задорно завернутыми вверх усиками, он напоминал авиаторов старой школы, еще времен капитана Нестерова, и как и те былинные герои, был отчаянно, даже безрассудно смел.
Но сейчас — он прижимал обеими руками к себе большой пакет с фруктами. Сверху — свисали бананы...
— Ну, как? — бодро спросил он — вот... народ собрал, что смог...
— Спасибо...
— Цветочков не передали, потому как не баба.
Выпивки тоже не передали. А может, на входе отняли, там настоящий обыск делают. Многим спиртного ни капли нельзя...
— Ну, как живешь то тут? Смотрю, живее всех живых.
— Живем потихоньку. Господин полковник, передайте ребятам, пусть на трибунал не приходят, хорошо. И ... не надо ничего делать. Пусть будет, как суждено...
Таран отрицательно покачал головой
— Отстал ты тут от жизни, майор. Совсем не следишь за новостями, даже если они касаются тебя лично.
— Да какие новости, на мне тут трибунал висит.
— Да такие... Ты тут лежишь, койку занимаешь, сестричек лапаешь — а люди за тебя глотку рвут. Ты слышал, Их Величество Наместника изволили назначить...
— Слышал чего то...
— Так вот, я только от него. Его Высокопревосходительство, адмирал, князь Воронцов. Он при мне позвонил военному прокурору и повелел прекратить уголовное дело[52]. Вопрос о тебе — передадут на рассмотрение офицерского суда чести. Там и встретимся. Будь готов, трендюлей ты получишь изрядно. Вертолетов и так не хватает, а ты свой угробил...
Полковник Таран встал с неудобной табуретки
— Давай, на медкомиссию и обратно в эскадрилью. Поправляйся...
За некоторое время до этого.
Санкт-Петербург, Россия.
Зимний Дворец
К Зимнему — подъехать спокойно так и не удалось. У Александровских ворот бушевали демонстранты...
Настроенное на волну 105,7 FM Русское Радио давало блок новостей...
Вот и еще одно государство появилось на карте мира. Возможно, скоро там будет порядок. А вот эти молодые люди — стремятся порядок разрушить.
Для меня, как для человека, длительное время прожившего на Западе это зрелище не было пугающим. Например, в САСШ около Белого дома постоянно проходили какие-то пикеты, даже одиночные, люди устанавливали палатки и жили там, а один физик, протестуя против наращивания ядерных арсеналов, голодал двести восемьдесят два дня. Бывали демонстрации и в Берлине, правда, к правительственным зданиям они не подходили, ибо запрещено. Для немца эти слова не просто так. Бывали демонстрации и в России — но именно сейчас я даже испугался, смотря на искаженные гневом лица и молотящие по ветровому стеклу кулаки. Для этих людей я был никто, просто еще один человек, подъехавший к Александровским воротам. Ни ничего не знали ни про меня, ни про то что я сделал для России, в конце концов — но они ненавидели меня. То, что я приехал в Зимний — было поводом для ненависти...
Двери открылись, я включил фары и дал газ, осторожно, чтобы никого не задавить. У самых ворот — демонстранты отхлынули. Кого-то, кто не успел отцепиться от машины вовремя — метким ударом нагайкой снял казак.
О боковое стекло моего Майбаха кто-то разбил яйцо. Я опасался, что польется в салон, если опустить — и потому приоткрыл дверь, чтобы поговорить с гвардейцами на воротах. Тут же — еще одно яйцо полетело в створ закрывающихся ворот, шмякнулось о полированный бок германского лимузина...
— Князь Воронцов, Вице-адмирал Флота Его Императорского Величества, с визитом к Его Императорскому Величеству — отрекомендовался я — мне назначено на четырнадцать...
Лейб-гвардии казак взял переливающуюся всеми цветами радуги пластиковую карточку, в прозрачной глубине которой был оттиснен золотом двуглавый орел, отметил мое прибытия в своей книжке. Карточки были одноразовые, они рассылались спецсвязью или передавались фельдъегерями и давали право на одно посещение дворца. Мне не составило бы труда выправить себе и постоянный пропуск, но я этого не сделал. Я не так то часто здесь бываю...
Гвардейцы закрыли ворота. Еще одной яйцо — по минометной траектории перелетело через них и шлепнулось на гранитную брусчатку мостовой...
— Тяжелая у вас служба, казак... — посетовал я
— Так это что, Ваше Высокоблагородие... — ответил казак — свои же. Хоть и хулиганят, а свои. Вот там...
— Давно оттуда?
— Да уж, почитай год, Ваше Высокоблагородие...
— Обратно собираешься?
