1905 года. Этот бунт унёс много невинных жертв, наложив на флот позорную печать революционности, и стоил жизни самому Шмидту. Мне пришлось прослужить с ним семь месяцев, и, конечно, в то время я себе и представить не мог, какая роковая роль предназначена судьбою этому лейтенанту запаса. У нас он считался, по справедливости, симпатичным человеком, и почти все офицеры „Иртыша“ его любили.
Его образ запомнился мне хорошо. Лет около сорока от роду, с виду некрасивый, но с приятными чертами лица, среднего роста, темноволосый с проседью и всегда с грустными глазами. Бывают люди, которым не везёт с первых же шагов жизни, и из-за этого они озлобляются и начинают искать каких-то особых для себя путей. К таким людям принадлежал, по-моему, и Шмидт. Окончив Морской Корпус и выйдя в офицеры, он попал на Дальний Восток, рано влюбился и женился, но семейная жизнь сложилась неудачно. Виноват ли в этом был он сам или нет — неизвестно, но на нём эта семейная неурядица сильно отозвалась.
Одновременно начались неприятности по службе, так как он не мог как-то к ней приспособиться. Шмидт покинул военную службу. Поскитавшись по России, он поступил на коммерческий флот. Там у него тоже выходило много недоразумений, и это его всё больше озлобляло и разочаровывало. В конце концов, он всё же достиг должности сравнительно самостоятельной, капитана грузового парохода.
Он происходил из хорошей дворянской семьи, умел красиво говорить, великолепно играл на виолончели и был мечтателем и фантазёром, истинным сыном своего века и продуктом русской либеральной интеллигенции. Пока были только планы, предложения и добрые намерения, всё шло отлично, но когда дело доходило до выполнения замыслов, они оказывались гибельными фантазиями, а сами исполнители — тупыми теоретиками. Когда же практика жизни показывала им, к чему ведут их сумасбродные идеи, они не редко и сами ужасались, да сделанного не вернёшь.
Зная хорошо Шмидта по времени совместной службы, я убеждён, что, удайся его замысел в 1905 году и восторжествуй во всей России революция, которая тоже неизбежно перешла бы в большевизм, он первый бы ужаснулся от результатов им содеянного и стал бы заклятым врагом большевиков.
Повторяю, я тогда и не подозревал, что Шмидт является участником какого-то „революционного движения“, в особенности во время войны, и, хотя он меня любил и всецело доверял, ни разу, даже намёком, не давал понять о своих „подпольных“ интересах. Только один раз мне показалось его поведение немного странным: он позвал к себе лейтенанта Ч. и мичмана Е., а меня, вопреки обыкновению, не пригласил; видя же моё недоумение, бросил мне фразу:
— Ты ещё так молод, что многое тебе рано знать, и я не хочу тебя смущать.
Тогда я, конечно, не мог догадываться, в чём дело. Шмидт был хорошим моряком, любил море и морскую службу, но не на военном флоте. Ему всегда хотелось быть хозяином своих действий, что на военной службе в полной мере никогда не возможно. Кроме того, он хронически не ладил с начальством, от этого страдал по службе и считал себя борцом за угнетённых. Он часто заступался, как ему казалось, за обиженных, и этим создавал себе неприятности.
Как всегда на военных кораблях, весь распорядок внутренней службы ложился на старших офицеров. Так и на „Иртыше“ командир возложил на Шмидта всю тяжесть устройства внутренней жизни и ведения работ по переделкам. Первое время он всецело отдался этой деятельности, но вскоре она ему надоела, так как он вообще был склонен работать порывами, а не систематически.
Наша команда в своей главной части, как и офицеры, была призвана из запаса, и понятно, что матросы, которые только что отслужили семь лет, очень тяготились внезапным возвращением на службу. Они только что успели осесть на земле и начали втягиваться в близкую их душе жизнь, как грянула непонятная для них Японская война, и им опять пришлось всё бросить и ехать служить. В довершение ко всему, эта новая служба не ограничивалась простым выполнением обязанностей, а грозила опасностями, угрожала самой жизни.
Такой личный состав как боевой материал, конечно, не был особенно высокого качества, и с ним неприятно и трудно было иметь дело. Кроме того, по обычаю того времени к нам из экипажа сплавили много оштрафованного элемента, который вёл себя и совсем плохо. Шмидт энергично боролся со всеми отрицательными сторонами команды и действовал решительно. Я сам видел, как он несколько раз, выведенный из терпения недисциплинированностью и грубыми ответами некоторых матросов, их тут же бил. Вообще, Шмидт никогда не заискивал у команды и относился к ней так же, как относились и другие офицеры, но всегда старался быть справедливым.
Шмидт был незаменимым членом кают-компании: весёлым собеседником, хорошим товарищем и приятным компаньоном при съездах на берег, и мы, молодёжь, за это его очень любили. Но и его общительность, и весёлость отличались порывистостью, и часто на него находили периоды хандры и апатии, тогда разговорчивость пропадала, и он ходил мрачный и нелюдимый.
Близко он сошёлся только с кадровыми морскими офицерами, а с офицерами торгового флота, хотя у него и были хорошие отношения, но не близкие. Что мы особенно в нём ценили, то игру на виолончели. Когда он по вечерам имел настроение, он садился у двери своей каюты и начинал играть… Нежные, задушевные звуки лились так красиво, сливаясь с шёпотом морских волн, и исчезали где-то вдали, в темноте сгустившихся сумерек. Он долго играл, а мы, как очарованные, сидели кругом и с напряжением слушали. Много приятных вечеров он доставил нам своей игрой. В игре Шмидта выливалась вся его душа — мятежная, неудовлетворённая, уносящаяся за химерами, и всегда нечастная, но гордая.
Он, несомненно, был поэтической натурой и сам себя не понимал и, во всяком случае, меньше всего походил на революционера-фанатика… Шмидт горячо любил своего сына. Я смутно помню маленького гимназиста, кажется, Одесской гимназии, который с матерью изредка приезжал на „Иртыш“, радостно встречаемый отцом. После его отъезда Шмидт много о нём говорил, и его слова всегда звучали горячей любовью. Как и всё, он и сына окутывал каким-то особенным ореолом страданий, и ему всё казалось, что ему скоро придётся с ним навеки расстаться».
Транспорт «Иртыш» был направлен по сокращённому пути через Суэцкий канал и Красное море. Впереди была неизвестность и неизбежная встреча с куда более мощным японским флотом. Вот бы где проявить себя романтику моря и «рыцарю чести» Петру Шмидту! Тем более что маршрут перехода на дальний Восток был знаком старшему офицеру «Иртыша» за годы океанских плаваний на «Диане» как свои пять пальцев. Но происходит невероятное! В Суэце Шмидт внезапно для всех списывается с корабля. Почему списался Шмидт? Отечественные историки невнятно говорят о некой болезни, якобы поразившей офицера, рвавшегося на поле брани.
В архиве военно-морского флота (ЦГА ВМФ) сохранился текст телеграммы, которую дал командир «Иртыша» капитан 2-го ранга Егормышев из Суэца: «Старший офицер лейтенант Шмидт опасно болен почками. По требованию врачей, приглашён на консилиум, списан на берег. Прошу назначить нового». Почему почки, а не шизофрения? Да потому, что с записью в послужном списке о списании из-за шизофрении Шмидт уже не мог бы никогда больше вернуться капитаном торгового флота, а с почками было попроще.
Интересно, что впоследствии бывший командир «Иртыша» станет начальником Кронштадтской военно-морской тюрьмы, в которой будут содержаться многие из участников событий 1905 года. Удивительна вязь морских судеб, ведь старший офицер «Иртыша» вполне мог оказаться арестантом у своего же собственного командира! Однако вернёмся к вопросу болезни нашего героя.
В других источниках, касающихся болезни Шмидта, диагноз вообще невнятен, сказано лишь, что по состоянию своего здоровья Шмидт не может долго пребывать в тропических широтах. Раньше, служа на коммерческом транспорте «Диана», оказывается, вполне мог, а теперь вдруг нет! К тому же Вторая Тихоокеанская эскадра, как хорошо известно, должна была находиться в южных широтах весьма непродолжительное время, так как имела целью своего похода прорыв во Владивосток. Кроме этого при болезни почек, как известно, вреден прежде всего холод, а не жара, так что тропики здесь явно ни при чём. Ещё более трудно объяснить, как это наш герой, «опасно болея почками», мог напиваться перед уходом из Либавы до бесчувствия? Неужели он, как самый заурядный «самострел», сознательно доводил себя до самого болезненного состояния, чтобы таким образом избежать участия в боевых действиях. Уж очень не хотелось бы в это верить…
Что же всё-таки случилось на сей раз с лейтенантом Шмидтом? Может, опять начались психические припадки? К сожалению, ни один из источников ничего не говорит на сей счёт.
Так почему всё же списался Шмидт? Ведь именно сейчас он, казалось, как никогда, был близок к
