— Ну как? — спросил Рувимский командирским тоном.
— Лучше некуда, — ответил Певунов, выискивая в уже тускнеющем свете врача и старательно ему улыбаясь.
— А будет еще лучше, — заверил Рувимский. — Вопросы имеются?
У Певунова был вопрос, и он его задал, преодолевая неловкость:
— Скажите, Вадим Вениаминович, по-вашему, в чем смысл жизни?
Рувимский подмигнул анестезиологу, ответил сразу, будто заранее готовился:
— По-моему, в своевременном хирургическом вмешательстве.
Певунов лежал на животе, руки его охватили зажимы. В таком положении ему трудно было поддерживать беседу.
— У вас какой-то утилитарный подход, доктор. Смысл жизни не может быть в чем-то конкретном. Он шире.
— Ну, ну, допустим, — согласился Рувимский с горной высоты. — После поговорим, Сергей Иванович, сейчас не успеем…
— Очень жаль! — буркнул Певунов. Последним его осознанным желанием было слезть со стола, такого неудобного и узкого, и выйти в коридор покурить. Потом был мрак.
10
Миновало полгода. Певунов долечивался в одном из привилегированных санаториев в Прикарпатье. Стояло на редкость душное лето, похожее на вечность. Четырехэтажное здание санатория окружал многомильный парк. Вдоль аллей повсюду были натыканы игрушечные беседки с резными стенами и крышами в виде мухоморов. В парке во множестве водились белки и жил прирученный лось по имени Тимофей. На призывный свист Тимофей высовывал из кустов рогатую башку, надеясь раздобыть что-нибудь вкусненькое. Совсем рядом выпячивались в дымке бугристые силуэты Карпат. В ясные утра горы казались нарисованными коричнево-зеленой краской на небесной голубизне. Певунов целыми днями бродил по парку, опираясь на трость, нежился на солнышке, любовался пейзажем, а когда его никто не мог видеть, пытался даже бегать.
Публика в санатории собралась разношерстная, расспросы о том, кто и как сюда попал, считались не вполне приличными.
Певунову повезло с соседом по палате. Куприянов Михаил Федорович, полковник в отставке, был человек замкнутый, изысканно вежливый, они с Певуновым с первого дня почувствовали друг к другу взаимную симпатию. Полковник осенью пережил второй инфаркт.
— Вам тут понравится, — уверил он Певунова. — Я тут почти каждый год «реабилитируюсь» — отличное место. Кормят сносно, обслуживание на высоком уровне, а главное — настоящих больных раз-два — и обчелся. А то, знаете ли, отдыхать в обществе инвалидов — тяжкое испытание.
— Но ведь это санаторий?
— Да, санаторий. Но лечатся здесь в основном от затяжного ничегонеделания. Вы обратили внимание, как здесь много скучающих пожилых дамочек?
— Трудно не заметить. А кто это?
— Бог его знает. Жены и родственницы чьи-нибудь. Нуждаются они в санаторном уходе не более, чем гренадеры. Я склонен думать, не они здесь отдыхают, а кто-то там дома от них отдыхает.
В глазах полковника мелькнула смешливая искорка. Певунов улыбнулся в ответ. Ему нравились люди, которые шутят, имея за плечами два инфаркта. Он лишь опасался, что полковник ночью станет храпеть, но, оказалось, Михаил Федорович спал тихо, как девушка, и только иногда поскрипывал во сне зубами. В столовой они заняли общий столик. Третий с ними сидела драматическая актриса Ирина Савчук, женщина лет сорока пяти. Представляясь, она назвала себя Ирой, а на вопрос об отчестве досадливо поморщилась: «Неужели я такая старая?» Четвертый сотрапезник, юный атлет Виктор, появился за столом всего один раз, потом его прибор всегда оставался нетронутым, где он питался — неизвестно. Но и один совместный обед с атлетом Виктором оставил неизгладимое впечатление. Этот малый был, пожалуй, здоровее всех здоровых парней, которых Певунов встречал когда-либо. Он смолотил три тарелки борща и выпросил у разносчицы два добавочных шницеля, уверяя, что он малокровный и ему положено. Победительно гогоча, рассказал парочку анекдотов такого свойства, что после каждого актриса Савчук вынуждена была делать вид, что уходит из-за стола, и кокетливо просила: «Мужчины, скажите же что-нибудь этому юному наглецу!» Атлет заливался так, что посуда дребезжала на соседних столиках.
— Вы, молодой человек, не долежали в психиатричке. Рано выписались, — вежливо попенял ему Михаил Федорович.
Виктор размышлял над его словами минут пять, потом сказал, хохоча пуще прежнего:
— А ты остряк, дед, ей-богу, остряк!
Впоследствии, когда они обедали и ужинали втроем, вопрос здоровья исчезнувшего Виктора стал предметом их ежедневных шутливых соболезнований. Полковник, скрывавший за внешней мрачностью большую охоту позубоскалить, высказал предположение, что бедного мальчика принудительно погрузили в анабиоз с целью сохранения его бесценной жизни для последующих поколений.
— Какой ужас! — воскликнула Ирина Савчук, не знавшая, что такое анабиоз, и почему-то представившая, что Виктора разрезали на части и рассовали по пробиркам.
Она каждый день радовала взоры мужчин новыми туалетами. Оба наперебой ухаживали за ней, пикировались, красноречиво намекали на возможный в ближайшие дни смертельный поединок, но после застолья бесследно исчезали к немалому удивлению Ирины Савчук. Самолюбие актрисы было задето. Такую непоследовательность она расценила как вызов и однажды прямо спросила, чем занимаются ее дорогие кавалеры.
— Я страдаю, — туманно ответил полковник.
— Где же вы изволите страдать, Михаил Федорович?
— Обыкновенно у себя в номере.
— А вы чем занимаетесь по вечерам, дорогой Сергей Иванович? Тоже страдаете?
— Пишу завещание, — ответил Певунов. Прежде его всегда раздражали чересчур активные дамочки, но Ирине Савчук он был благодарен за ее внимание. В ней было то, чего ему теперь не хватало: неутомимое стремление к приключениям.
— Слушайте сюда! — сказала Савчук. — Отставить хандру. Сегодня вечером я имею честь пригласить вас обоих на коктейль. В восемь вечера. Самоотводы не принимаются.
— А куда приходить? — спросил покладистый Михаил Федорович.
— Ко мне.
— Разве это прилично?
— Не волнуйтесь, дама будет не одна.
— С мужем? — с надеждой спросил полковник.
Ирина Савчук обиделась. От обиды лицо ее помолодело.
— Если вам не подходит мое приглашение…
— Мы придем, — успокоил се Певунов. — Горе тому, кто попробует нам помешать.
По вечерам они обычно играли на террасе в шахматы. По молчаливому уговору они о чем друг друга не расспрашивали. Так сладко и томно наплывали с гор прохладные сумерки, что и говорить ни о чем не хотелось. В этот вечер, примеряя перед зеркалом галстук, Михаил Федорович заметил вдруг с какой-то тоскливой растерянностью:
— Куда я собираюсь? Я не должен и не хочу никуда идти.
— Что так?
— Видите ли, после смерти жены я дал себе слово не участвовать ни в каких развлечениях с женщинами. Певунов почувствовал досаду. Он не знал, что сказать. Полковник некстати приоткрылся, теперь им вряд ли будет вместе так легко, как прежде. Некоторые вещи мужчина обязан держать при себе. Эксгумация допустима лишь в особых обстоятельствах и никак не на отдыхе. Мало ли у кого кто умер.
