покупками, жена — на собрание, верно? Это хорошо. Это по справедливости. Расплата за века женского унижения. Теперь мужики скоро юбки наденут. Как считаешь, мне пойдет юбка? Я думаю сразу в мини влезть. Чтобы помоднее. Верно?
Нина живо представила Певунова в мини-юбке, прыснула.
— А кто у тебя муж? — спросил Певунов. — Хороший человек? Не обижает? Если чего, ты сразу в суд на него подавай. Это нынче модно. Мужик дома невзначай ругнулся, жена — за телефон, глядишь, и повели сироту на дознание.
— Шутки ваши я не вполне понимаю, — сказала Нина. — Пойду лучше домой.
— Да я тоже собрался. Пойдем вместе.
Неподалеку маячил Сергей Александрович Есенин и с обидой наблюдал, как они на пару покинули гостеприимный Дом культуры.
«Зачем он за мной увязался, да еще выпивши? — раздраженно думала Нина, замедляя шаг, поневоле приноравливаясь к тяжелым, неспешным шагам Певунова. — Ладно, пусть только попробует, полезет, уж я его отбрею, надолго запомнит. За всех девчонок отбрею!»
Она себя накручивала, но истинной злости к Певунову не испытывала, тем более что он вроде и не собирался «лезть», соблюдал приличную дистанцию, хотя улочки, которыми они проходили, становились одна теснее другой.
— Что же это вы молчите, Сергей Иванович? — спросила она с неким даже задором. — Обронили бы словцо, раз уж взялись провожать.
— Ночь больно хороша. Тихо, свежо. Чувствуешь — дышит ночь.
Нина прислушалась. Ничего нигде не дышало.
— Редко вот так-то удается пройтись, — Сергей Иванович словно извинялся. — Крутишься как белка в колесе. Ан и прокрутил лучшие годы. Нету их, тю-тю! Профукал. Однажды очутишься в такой ночи и видишь: жизнь даром прошла. Не вернешь ни денечка. Да если бы и вернуть, что толку. Заново бы профукал. Не тому нас сызмальства учили, Нина. Грамоте учили, огрызаться учили, еще всякой ерунде, а жить не учили.
— А как надо жить?
— Не знаю. По сию пору не знаю. Кабы знать… Да ты понимаешь хоть, о чем говорю?
— Понимаю, — робко откликнулась Нина, подавленная, подозревая какую-то ловушку.
— Вряд ли… Эх, девушка! Думаешь небось: схватит меня сейчас старый боров за белые рученьки и начнет ломать. Думаешь, вижу. Не бойся! Не того боишься.
Певунов почти точно отгадал ее мысли, это поразило Нину. Разговор приобретал какой-то мистический оттенок. Она спросила, знобко передернув плечами:
— А чего надо бояться?
— Себя надо бояться. Только себя. Своего нутра надо бояться. От меня тебя каждый прохожий спасет, а от себя — никто. Внутри нас грызь ненасытная, Нина.
В его голосе и мольба, и угроза.
— Вот мой дом! — чуть не в крик оборвала его Нина. Это был не ее дом, но она юркнула в первый попавшийся подъезд и затаилась там у батареи, чутко прислушивалась к удаляющимся шагам. «Он сумасшедший, — догадалась она. — Он сошел с ума от пьянства и гульбы. Грызь ему какая-то мерещится. Раскрылся. И никто не подозревает, что он сумасшедший. Вот ужасно!»
Дома Нина хотела рассказать обо всем мужу, но почему-то не смогла. Мирон Григорьевич заботливо подливал ей чая, расспрашивал: интересный ли удался вечер? Она отвечала: «Да, было очень весело». С юмором вспомнила о знакомстве с тезкой поэта Сергеем Александровичем, перебрала всякие мелкие происшествия (вроде того, что у Клавки отломился каблук на новых итальянских туфлях), но о Певунове — язык не поворачивался. «А еще что было, а еще?» — неутомимо допытывался Мирон Григорьевич. «Все, — сказала наконец Нина, — больше ничего хорошего не было».
В свою очередь Мирон Григорьевич поделился с ней важной новостью: видимо, его скоро переведут в Москву. Даже не скоро, а ровно через месяц, назначение уже подписано, и квартира в Москве их ждет, осталось сдать здешние дела новому директору. Почему молчал? Не хотел волновать раньше времени, ведь все могло и сорваться… Да, это повышение, если можно считать повышением кабинетную работу в министерстве. Да, он доволен, но боится встречи с бывшей женой… Ну и что ж, что Москва больша, зато мир тесен.
— Ты у меня седой, а рассуждаешь, как ребенок, — попеняла Нина.
— Ты ее не знаешь! — трагически воскликнул Мирон Григорьевич. — Она вездесуща.
— Что она тебе может сделать? Что?
— Мне — ничего, а тебе может.
— Что?
— Оскорбить, унизить, что угодно.
— Это мы еще посмотрим, кто кого унизит, — с достоинством ответила Нина.
На другой день около полудня Нину позвали к телефону. Она сразу узнала голос Певунова.
— Донцова?
— Здравствуйте, Сергей Иванович!
— Нина, я тебя напугал вчера, хочу извиниться.
— Вы меня не напугали. Я вообще не из пугливых.
— Я ведь знаю, это не твой дом был. Ты, наверное, подумала, рехнулся старикан. А я не рехнулся, нет. Просто настроение… Бывает. Видно, от переутомления. А тут — ночь, прелестная девушка, вот и разобрало. Ты забудь обо всем, хорошо?
— Я еще вчера забыла.
Пауза. Певунов покашлял, хмыкнул.
— Ниночка, может, сходим куда-нибудь вместе, а?
— Об этом не стоит и думать.
— Что так?
— Муж у меня ревнивый. Убьет обоих.
— У тебя хорошее настроение. Я рад. Что ж, прости еще раз. До свиданья!
Он повесил трубку. Нина была довольна собой. «Так ему и надо, старому ловеласу. Пусть хоть иногда да утрется несолоно хлебавши». «Прости за вчерашнее»! А то она не понимает, куда он клонит. Слава богу, не девочка, мать троих детей. И муж у нее — не чета Певунову. Ее муж ста тысяч Певуновых стоит.
Она сидела возле телефона, подперев щеку рукой, в извечной позе русских баб. На душе у нее кошки скребли. Вновь возникал перед внутренним взором Сергей Иванович, не тот, который шутил с ней в фойе, и не тот, который провожал ее и нес какую-то околесицу, а тот, каким он стоял на трибуне, унылым голосом произнося казенные слова, обреченный, одинокий. «Что со мной? — испугалась Нина. — Так до беды недалеко. Пожалеешь — полюбишь. Чур меня!»
Весь этот день она была вялой и рассеянной. Под конец смены нелепо повздорила с покупательницей, что с ней редко случалось. Покупательница — пожилая женщина, ярко загримированная, с крупными золотыми серьгами — начала с того, что потребовала показать весь товар, который якобы находится под прилавком. На Нинин вопрос, что ей, собственно, требуется, женщина ответила, что это ее личное дело, которое никого не касается.
— Как же я могу вам помочь, если не знаю, чего вы хотите? — удивилась Нина.
— Ты, милочка, мне не груби! — сразу взъярилась женщина. — Я ведь к директору дорогу найду.
Тут Нина и взорвалась:
— Ступайте, ступайте! По коридору налево. Там же и туалет рядом, если понадобится.
После этого минут пять они безобразно бранились, собрав у прилавка толпу. На помощь Нине прибежала Клавка Копейщикова. Однако покупательница их обоих перекричала и ушла довольная, ничего не купив и обозвав их на прощание ворюгами.
Через несколько дней Нина уволилась с работы, устроила подружкам прощальную пирушку и начала готовиться к переезду в Москву. Хлопот и волнений хватало, а от мужа было мало пользы.
Несвычный к житейским передрягам, ошалевший от сборов, бесконечного нашествия Нининых родственников, Мирон Григорьевич большей частью сидел на кухне, раскачивая на колене четырехлетнего
