живёте, и даже не в вашей лаборатории.
— Разумеется.
— Вот вам и гарантия вашей безопасности. А моей?
— Вам придётся, комиссар, поверить мне на слово.
— Этого мало, — твёрдо сказал Гард.
— Вы торгуетесь, что говорит об искренности ваших слов.
— До искренности ещё далеко, профессор, — сказал Гард. — Если вы хотите, чтобы я был до конца искренен, поднимите руки.
— Что?!
— Руки! — крикнул Гард, мгновенно вскинув пистолет на уровень груди профессора Грейчера.
Профессор медленно поднял руки, с удивлением и ненавистью глядя в глаза комиссару. Гард вышел из-за стола, приблизился к Грейчеру и профессиональным движением стал ощупывать его тело.
— В левом боковом кармане, — прохрипел Грейчер.
Из левого бокового кармана Гард извлёк большие серебряные часы, напоминающие по форме луковицу.
— Не открывайте их! — предупредил профессор. — Они срабатывают немедленно!
Когда они вновь успокоились, рассевшись по своим местам, Грейчер утомлённо произнёс:
— Вы удивительный человек, комиссар, вы догадались даже об этом…
— А вы полагали, что я всерьёз думаю, будто аппаратура занимает целую комнату?
— Увы! — признался Грейчер. — Что вы теперь со мной сделаете?
Вместо ответа Гард нажал кнопку. В кабинет вошёл Таратура.
— В камеру три.
Профессор встал.
— Простите, комиссар, — сказал он упавшим голосом, — но отплатите мне за откровенность откровенностью: каким образом вы пришли к пониманию парноубийства?
— Вы правы, Грейчер, теперь и я могу быть с вами вполне искренен, — улыбаясь, ответил Гард, держа серебряные часы за цепочку и крутя их вокруг пальца. — Но похвастать мне нечем. Я мог бы поблагодарить за открытие элементарную логику… Но это уже не ваша забота.
Грейчер повернулся и пошёл из кабинета прочь. В дверях он остановился, посмотрел на Гарда и странно спокойно произнёс:
— И всё же вы глупец, Гард!
Таратура и комиссар весело рассмеялись.
— Благодарю вас, профессор, вы чрезвычайно любезны! — успел крикнуть Гард.
У Гарда было отличное настроение. Он прошёлся по кабинету лёгкой, почти танцующей походкой и подошёл к окну. Всё было прекрасно — всё, всё, всё! Начинался день. Тихий, солнечный день. Двор полицейского управления то и дело пересекали какие-то люди, на секунду задерживаясь рядом с дежурным. За решётчатой оградой стояли автомашины, среди которых обращал ни себя внимание белый «мерседес». Когда Гард хотел было вернуться к столу, он неожиданно увидел Таратуру, пересекающего двор. «Куда это он?» — подумал Гард и, высунувшись из Окна, крикнул:
— Таратура!
Помощник Гарда поднял голову, улыбнулся и весело помахал рукой. Всё это он сделал на ходу, не останавливаясь, и что-то странное почудилось Гарду в походке Таратуры, или в его улыбке, или в его одежде, — комиссар не мог понять, в чём именно. Между тем Таратура подошёл к дежурному, что-то сказал ему и вышел за пределы двора. Через секунду он уже сидел в белом «мерседесе». Гард оторопело смотрел на своего помощника, и вдруг его как током ударило: Таратура был не в своей одежде! Мощное тело инспектора обтягивал узенький костюм, ноги сжимали явно чужие туфли, изменяющие походку, а галстук неимоверно стягивал горло, оттого-то всё выражение лица Таратуры, несмотря на улыбку, показалось Гарду каким-то задушенным, не своим…
О Боже, да это же костюм профессора Грейчера!
Ничего не понимая. Гард бросился к столу и быстрым движением выдвинул средний ящик. Наверху, на папке, лежали серебряные часы. Схватив их, комиссар открыл крышку. Футляр был пуст!
Небольшая тюрьма «для местного пользования», как называл её комиссар Гард, размещалась в полуподвале полицейского управления и вызывала бесконечные споры на всех архитектурных конгрессах. Одни считали её гениальным произведением утилитарного зодчества, другие обвиняли её автора в примитивизме. Среди заключённых тоже не было единого мнения. Те из них, которые предпочитали одиночество и попадали в камеру, чтобы поразмыслить о прошлом и будущем, выражали недовольство тюремной архитектурой. Зато воры, грабители и убийцы, привыкшие к весёлому обществу и боящиеся остаться наедине с собой, лишь в превосходных степенях оценивали тюрьму: время здесь шло для них незаметно и весело.
А дело было в том, что архитектор, создавший столь уникальный полуподвал, был ярым поборником социальной справедливости. Он считал, что если уж человек попадает в это милое заведение, то он должен покинуть его лишь после полного торжества справедливости. Преступник должен отсидеть свой срок день в день и ни в коем случае не сбежать на волю. И поэтому он спроектировал полуподвал наподобие средневекового собора, акустике которого мог позавидовать любой современный концертный зал. Каждый шорох в каждой из ста пятидесяти четырёх камер усиливался настолько, что два надзирателя, находящихся в дежурной комнате, могли отчётливо представить себе, что в данный момент делает любой из ста пятидесяти четырёх заключённых. Вот один насвистывает песенку, другой справляет нужду, третий почему- либо мычит или естественным образом кашляет, четвёртый сочиняет стихи, а пятый пилит решётку. Когда однажды все заключённые, сговорившись на прогулке, устроили шум во всех камерах одновременно, им всё равно не удалось сбить с толку надзирателей, поскольку в том-то и заключалась гениальность зодчего, что он ухитрился все шумы точно рассортировать по происхождению.
В тот момент, когда Гард, выскочив из кабинета, бросился в полуподвал, по узкому тюремному коридору ему навстречу нёсся хохот. Чутким ухом Гард уловил, что смеются оба дежурных надзирателя, стоя у камеры номер 3.
Надзиратели наслаждались весёлым и забавным зрелищем. Только что водворённый в третью камеру профессор Грейчер вызвал их из дежурного помещения криками: «Вы что, олухи, с ума посходили?!» — и теперь утверждал, ни капельки не смущаясь, что он — инспектор полиции Таратура!
— А может, вы Юлий Цезарь? — хохотал наиболее грамотный из надзирателей.
— Ох, уморил! — держась за живот, вторил другой.
Вся тюрьма прислушивалась к их веселью, лишающему одних заключённых покоя и дающему другим желанное развлечение.
— Ребята, вы действительно меня не узнаёте? — чуть не плача от возмущения, кричал профессор Грейчер. — Вы рехнулись? Да это ж я, я, Таратура… Перестаньте ржать, в конце концов, и срочно вызовите Гарда! Я что вам сказал!
В ответ ему был дружный хохот.
— Ослы безмозглые! — бушевал Грейчер. — Болваны! Вы отсидите у меня под арестом по десять суток каждый!
— Ха-ха-ха!
— А тебе, Смил, я ни за что не верну те пять кларков, которые взял в прошлую среду!
Словно поперхнувшись, оба надзирателя умолкли. В этот момент комиссар Гард и подоспел к камере. Ещё издали он увидел профессора Грейчера, вцепившегося руками в решётку. На профессоре была жёлтая куртка Таратуры, но сидела она на нём как мешок. Оцепенелым взглядом уставившись на профессора Грейчера, Гард медленно подошёл к камере, металлическим голосом попросил надзирателей удалиться и отпер замок своим ключом.
— Вы понимаете, Гард, эти болваны приняли меня за профессора Грейчера! — облегчённо проговорил профессор Грейчер. — А куда делся сам профессор, я не знаю!
— Что же случилось? — еле выдавил из себя Гард, стараясь не глядеть на заключённого.
