Все проверено. Все хорошо. Станислав вытащил матовое стекло и вложил кассету с негативом. Нашел спуск. Сухой треск вспышки подтвердил, что очередной снимок замкового подворья сделан и теперь следует перейти внутрь разрушенного здания.
Подняв голову над аппаратом, он глянул прямо перед собой. От солнечного сияния глаза заволокло слезами, и в какую-то минуту Станиславу показалось, что он видит на фоне голубого неба пленительный образ Зыгмунтовой башни, с ее напоминающим шлем куполом, со шпилем, острие которого увенчивал силуэт Белого орла,[11] перенесшего за долгие века столько бурь.
Но нет. Не было прекрасного шлема. Видение исчезло. Над западным крылом Замка, пугающим сейчас пустыми глазницами окон, возвышались лишь обгорелые обломки каменных стен башни Зыгмунта. Стрелки часов, остановившихся на 11.15, напоминали о том дне семнадцатого сентября 1939 года, когда лавина немецких снарядов и зажигательных бомб вызвала пожар в Замке. Несколько раз в здании начинался пожар, но тогда благодаря огромному усилию сотен людей, прибежавших на помощь, пламя удалось погасить. Почти три года прошло с того дня, а перед глазами Станислава по-прежнему стоит раненный осколком снаряда Казимеж Брокль, хранитель Замка, по-прежнему слышится стон раненого и не проходит ощущение боли в руке, обожженной разбушевавшимся пламенем.
Замок… Королевский замок в Варшаве.
В мирные дни Станислав не задумывался над тем, чем является для него это строгое, гармоничное здание с внутренним двором, окруженным пятигранником строений. Сколько раз бывал он здесь с самого раннего детства, сколько раз вместе с друзьями, обманув бдительность стражников, пробирался сюда через Городские или Сенаторские ворота и бегал у стен, пока усатый сторож не прогонял сорванцов метлой. Тысячи раз, пробегая по берегу Вислы, он видел великолепный восточный фасад Замка в стиле рококо, не отдавая тогда себе отчета в том, сколь прелестны эти играющие светотенью, мягкие, изысканные линии и плоскости. Позднее, в гимназические годы и во время последних предвоенных каникул, после сдачи экзаменов на аттестат зрелости, он не раз приходил в старинные покои Замка, открытые для посетителей, плененный чарующим ритмом монументальной анфилады залов, красочностью картин, красотой скульптур, богатством, изяществом мебели и интерьеров. Для него Замок был всего лишь памятником старины и резиденцией главы государства, вполне достойным и почтенным, но и только.
Когда же в трагическом сентябре тридцать девятого года он услышал по радио охрипший от усталости и бессонницы голос президента Варшавы Стефана Стажинского, сообщившего, что Королевский замок горит, он ринулся, оставив мать с Кшисей в убежище, спасать Замок, как свой родной дом.
Начиная с этого семнадцатого сентября, вплоть до последних дней осады Варшавы, он входил в число спасательной команды, которая под руководством директора Национального музея Станислава Лорентца перевозила из Замка уцелевшие сокровища культуры, искусства и истории, чтобы укрыть их в безопасном месте в подвалах Музея.
Короткое в мирное время расстояние от Замковой площади до здания Музея, через Краковское предместье, Новый Свят и небольшой поворот в Аллею 3-го мая они преодолевали тогда в течение бесконечно долгих часов, неся бесценный и хрупкий груз среди пылающих домов, под бомбежкой и артобстрелом. И так каждый раз. Снова и снова.
Он забегал на минутку на Беднарскую, чтобы убедиться, что дом цел, что мама и Кшися в безопасности сидят в убежище, что у них есть еда, успокаивал их заверениями, что вот-вот придет от отца известие. А потом снова возвращался на трассу: Королевский замок — Национальный музей.
Во время всех спасательных работ Станислав неизменно видел невысокую фигуру директора Музея и его энергичные, ловкие движения. Внешне похожий на благодушного м-ра Пиквика, забавно морща нос, директор бросал короткие распоряжения, которым никто не смел противиться. Могло показаться, что этот человек обладает таинственной способностью находиться одновременно повсюду и беспрепятственно пробираться сквозь самые опасные места. Когда холодная рассудочность или порыв безумия толкали иных на поиски укрытия для бесценных произведений искусства там, где через минуту вспыхивало пламя или разрывались зажигалки, его какой-то безошибочный инстинкт вел туда, где еще можно было спасти частицу того, что впоследствии могло стать началом нового расцвета.
Станислав уже привык к исключительной подвижности директора, но и он был удивлен, когда однажды, во время короткой передышки между налетом авиации и артиллерийским обстрелом, разглядел характерный силуэт директора среди тех, кто подбирал груды мусора и осколки стекла возле здания Музея. Он остановился в изумлении, пораженный необычным зрелищем.
Рядом с ним остановилась пани Казюкова, старая посыльная из Музея, с явным неодобрением взиравшая на эту сцену.
Куда это годится! — осудила она строго. — Директор должен быть директором, а он улицу метет!
Директор, который уже знал и помнил Станислава, приветливо кивнул ему головой. Прервав работу и стукнув метлой о тротуар, он сказал:
— Вы слышали о последнем выступлении президента Стажинского? После войны я бы велел его напечатать в школьных учебниках, как пример будничного героизма. Вот его слова: «…сообщаю, что население Варшавы не утратило боевого духа, чести и гордости…»
На Казюкову, однако, торжественное звучание этих слов не подействовало.
— Нет, так не годится! — повторила она.
— Президент обратился с призывом о поддержании согласия и порядка в городе. Порядок — тоже проявление боевого духа, чести и гордости варшавян. Нам никогда неведомо, где проходит граница, отделяющая важное от второстепенного…
Потом, как раз в последний день осады, Станислав получил осколочное ранение в ногу. Вроде бы не опасное, кость не задета, но сухожилие было повреждено, рана долго не заживала, и старый хирург, который его оперировал, качая головой, говорил об опасности для нерва и советовал в будущем щадить ногу.
Станислав тогда на длительное время потерял из виду директора, но забыть о нем не мог. Кто-то ему сказал, что после окончания военных действий директор по просьбе президента Варшавы Стефана Стажинского постоянно сопровождал его, вплоть до последних чисел октября тридцать девятого года, когда президент был арестован.
В один из октябрьских дней, слегка прихрамывая, Станислав впервые вышел из дому и сразу, с Беднарской, свернул в сторону Замковой площади. Его обрадовал вид Замка, все окна которого были застеклены или забиты фанерой (быть может, именно это обстоятельство подтолкнуло его тогда на работу стекольщика). По крыше сновали люди, устанавливая временное покрытие над сожженными и завалившимися потолками Станиславовых покоев в выходящем на Вислу крыле Замка.
Многочисленные группы прохожих, задержавшись на минутку, одобрительно приглядывались к ведущимся работам и, приободрившись, следовали дальше.
Однако несколько дней спустя он заметил, что ремонтные работы приостановлены. А еще через несколько дней мать, отправившись в деревню за продуктами, вернулась домой заплаканная. Он было подумал, что жандармы отобрали у нее сумки, а может, и прикладом стукнули. Оказалось другое: проезжая на трамвае по мосту Кербедзя и по Новому Зъязду, она увидела, что окна в Замке раскрыты и выбиты, а всевозможная утварь выброшена прямо на мостовую.
Несмотря на боль в раненой ноге, Станислав немедленно отправился на Замковую площадь.
Через широко открытые ворота в обе стороны сновали немецкие автомашины. Вывозилось все, что представляло хоть какую-нибудь ценность: панели из благородных сортов дерева, мраморные камины и ступени, алебастровые колоннады, инкрустированный паркет, оконные рамы и двери с позолотой. Часть этих предметов извлекалась довольно аккуратно, другую — вырубали топорами и кирками.
Эта картина стала привычной для варшавян.
Вскоре к грабителям присоединились немецкие минеры. В светлых полотняных комбинезонах, защищающих мундиры от пыли, они электробурами сверлили в стенах отверстия, предназначенные для закладки динамита. Люди проходили, останавливались, смотрели. В бессильном гневе сжимали кулаки. Горечь поражения становилась невыносимой.
Однажды в этой скорбной толпе Станислав услышал резкие слова:
— Они хотят нас сломать, проклятые, но не дождаться им этого! — Это сказал слесарь с фабрики Герлаха, живший в том же доме, что и Ковальские.
