Все было нормально. Кесарево сечение назначили из-за поперечного расположения плода с полным предлежанием плаценты. Мало того что ребенок лежал не вдоль, как положено, а поперек матки, ему еще и преграждала выход плацента, прикрепленная совсем не там, где ей положено было быть.
Пациентке позавчера исполнилось двадцать лет. Анамнез не отягощен — Данилов собирал его чуть ли не полтора часа. Редкие респираторные инфекции и корь с ветрянкой, перенесенные в детстве, не считались.
На общем обезболивании остановились по медицинским показаниям — поосторожничала Федоренко. Кто его знает, какой сюрприз преподнесет атипично расположенная плацента. Может нарушиться процесс ее отделения, ведь она крепится к нижним отделам матки, сократительная способность которых невысока, или может случиться еще что-нибудь… В таких случаях лучше пациентке быть в полном наркозе. Так всем спокойнее.
Операция началась. Врачи (ассистировал незнакомый Данилову ординатор) возились у своего края стола, Данилов с Ирой — у своего. Мерцал экран монитора, капал в подключичный катетер полиглюкин, ритмично шумел наркозный аппарат.
— Очень просто определять степень гидратации по ресницам. — Данилов любил поделиться интересным симптомом с врачами или медицинскими сестрами. — Если они в наркозе или в коме сомкнуты, то все нормально. Если же начинают расходиться, значит, пациенту перелили жидкостей. Веки первыми реагируют на гипергидратацию — избыток жидкости.
— Буду знать, — ответила Ира, занося данные измерения артериального и центрального венозного давления в наркозную карту.
Время от времени Данилову казалось, что сейчас, через секунду-другую, с его подопечной что-то произойдет. Упадет давление, начнется аритмия, остановится сердце. Он беспокойно окидывал взглядом шприцы с растворами, набранными на всякий случай, и дефибриллятор, теперь всегда стоявший справа от изголовья на расстоянии вытянутой руки, и, словно не доверяя монитору, проверял пульс на сонной артерии. Чудил, в общем.
Заметив некоторые, пусть и небольшие, перемены в поведении Данилова, Гвоздев, неведомыми миру средствами все же сохранивший за собой пост заведующего отделением, сказал по окончании одной из совместных операций:
— Я в самом начале работы плохо перевязал один сосудик и получил кровотечение в брюшную полость. С последующей повторной операцией, все как полагается. Так после этого случая я года три вязал все сосуды дважды. Для гарантии, чтоб уж точно, чтоб — наверняка.
Данилов понял, на что намекает Гвоздев, но вида не подал.
После смерти Генварской работать стало тяжело. Были просветы, были периоды депрессии, но главное оставалось неизменным — если раньше Данилов всегда верил в себя, в свой профессионализм, то сейчас он начал сомневаться в себе. Сомневаться и постоянно ждать какого-то подвоха.
Никто, кроме Данилова, не знал, как ему надоело это состояние. И не было средства, которое сделало бы его прежним. Самовнушение обрывалось, едва начавшись, ведь очень трудно убеждать себя в том, во что не веришь.
Елена с завидным упорством предлагала мужу вернуться на «скорую», считая, что состояние Данилова в первую очередь вызвано спецификой его нынешней работы. Данилов то отшучивался, то обещал подумать, но никаких шагов не предпринимал.
— Здоровый мужик! — похвалила новорожденного Федоренко и передала его неонатологу Кузякиной. — Держи, Ольга Романовна, чтоб не скучно было!
«Мужик» сморщил личико, открыл рот и издал первый крик.
— А мне вот всегда почему-то кажется, что мамочки и под наркозом слышат первый крик своих детей, — сказала Кузякина, взглянув на лицо оперируемой. — Посмотрите, она же улыбается.
— Не улыбается она, — ответил Данилов, не сводивший глаз с пациентки.
Тон его голоса был не слишком любезным. И правильно — зачем радоваться прежде времени. Какая, к чертям собачьим, улыбка? Гримасы на лице пациентки, находящейся в наркозе, говорят о том, что она начала приходить в сознание. Или о том, что сейчас ее вырвет. Лучше уж улыбаться своему малышу потом, когда из реанимации переведут в отделение. Каждому овощу свое время.
— Вот когда зашьем, тогда пусть и улыбается. — Федоренко тоже не любила, когда ей говорили под руку.
Отделив двумя руками послед, она вооружилась кюреткой и произвела ревизию полости матки.
— Была у меня однокурсница, дочь одного из университетских профессоров… — начала Федоренко.
Данилову стало ясно, что операция начала завершаться. Убедившись, что с пациенткой все в порядке, он позволил себе подумать о чем-то постороннем.
Разумеется, о вчерашней своей идее, уже успевшей стать решением, пусть и не окончательным.
— Татьяна Викторовна, а вы с самого начала хотели стать хирургом-акушером? — полюбопытствовал Данилов, воспользовавшись паузой в рассказе.
— О, нет, — Федоренко сверкнула глазами, — с моей специализацией была такая чехарда! Сначала я бредила неврологией, меня и сейчас можно разбудить среди ночи и попросить рассказать проводящие пути или двенадцать черепномозговых нервов. Я участвовала в нашем студенческом научном обществе, дневала и ночевала на кафедре, но в один прекрасный день меня отвратило от неврологии и вообще от терапии. Я представила, что всю свою жизнь буду обречена выслушивать жалобы пожилых хроников — и мне стало грустно. Запах лежачих больных, их неизлечимые болезни, их страдальческие взгляды, их занудство… Нет уж — увольте. Это не для меня! Так можно утратить вкус к жизни. Но я уже была нацелена на то, чтобы стать врачом, и сворачивать в сторону на пятом курсе мне совсем не хотелось. Снимай зажимы… Так вот, отобрала я специальности, где все молодые и большей частью здоровые, и задумалась: то ли в спортивные врачи подаваться, то ли в акушеры. Акушерство привлекло меня больше — прежде всего своей значимостью. Ведь нет дела важнее, чем способствовать рождению нового человека. Это я без какого-либо пафоса говорю… Все, можно зашивать, только не затягивай чрезмерно, края сомкнулись — и хорошо… Скажу начистоту — я бы с огромным удовольствием пошла бы в физиологическое отделение, чтобы иметь дело с полностью здоровыми девочками, но… — Федоренко вздохнула и умолкла.
О ее натянутых отношениях с Юртаевой знал весь роддом. Правда, причину конфронтации все, включая и самих участниц, давно позабыли, но кому она нужна?! Важен результат — противостояние!
Тревога улеглась только после того, как пациентка окончательно проснулась в реанимации, ответила на вопросы и продемонстрировала стабильные показатели гемодинамики.
— Хватит играть в прятки с самим собой, молодой человек! — В ординаторской некому было наблюдать за тем, как Данилов разговаривает с зеркалом, показывает ему язык и грозит пальцем. — Пора действовать!
«Если не руководствоваться правильными принципами, их не получишь», — вспомнилось из Конфуция.
На окончательное обдумывание решения у Данилова ушла неделя. Собрать информацию, переговорить по телефону кое с кем из старых знакомых (на социальных сайтах Данилов не тусовался и знакомства обновлял по старинке, при помощи телефона), еще раз все взвесить, чтобы потом уже не менять решения.
В конце концов Данилов решился, но до отпуска об этом никому не следовало знать. Ни на работе, ни дома. Определившись окончательно, и, как хотелось надеяться — бесповоротно, Данилов почувствовал облегчение. Ждать оставалось недолго, совсем недолго — месяцы делились на дни, а дней тех выходило меньше сотни. За минусом выходных — сущие пустяки.
В особо торжественных случаях, когда случалось что-то очень хорошее, Данилов начинал с Баха. Сонаты и партиты Баха входят в обязательный набор каждого скрипача-исполнителя; соната для скрипки соль минор была у Данилова одной из самых любимых. Иногда Владимиру казалось, что он исполняет ее не хуже Ойстраха, но прослушивание записи маэстро унимало гордыню сразу и надолго.
Отняв смычок от струн и все еще чувствуя музыку внутри себя, Данилов услышал за спиной тихое сопение.
— Тебе понравилось? — спросил он.
