доказательство истины было понято современниками, нужна долгая работа и совпадение нередко совершенно исключительных благоприятных условий».
У Ломоносова таких исключительных условий не было. Его достижения смог по достоинству оценить только выдающийся ученый Л. Эйлер.
Напомню: профессором (академиком) Петербургской Академии наук Михаил Васильевич Ломоносов стал в июле 1745 года. Раньше, в марте, он в третий раз подал прошение «в удобном месте учредить Химическую лабораторию с принадлежащими к тому инструментами и материалами». К прошению прилагался проект и план лаборатории. Он обязался вести журнал с точным описанием опытов и указанием количества используемых веществ и сосудов.
Тем же летом 1745 года он направил письмо императрице Елизавете с перечнем своих трудов и жалобой на то, что он все еще остается адъюнктом, а потому «не имеет ободрения к произысканию наук». Благоволение императрицы помогло ему получить профессорское звание в очередной «смутный период» жизни Академии наук. Возник новый конфликт между сторонниками и противниками Шумахера, и на заседаниях, как отметил Ломоносов, «ничего кроме шума не происходило».
При активном участии Ломоносова академики направили в Сенат петицию, где говорилось: «При всех Академиях имеется лаборатория химическая, а при здешней такого нужного учреждения сначала не было. Ежели же г. советник Шумахер достоин, чтоб над всем дирекцию иметь, то как он по сие время о сем деле не подумал?»
Обострение отношений Ломоносова с Шумахером было вызвано еще одним обстоятельством. По не вполне понятной причине последний направил диссертации Ломоносова Л. Эйлеру с просьбой дать отзыв. Возможно, лукавый советник канцелярии надеялся на сокрушительную критику великим ученым трудов этого «выскочки». Или же Шумахер, не имея достаточных знаний, хотел выяснить, насколько основательны труды Ломоносова, который был известен исключительно как сочинитель од.
Леонард Эйлер ознакомился с присланными статьями («Размышление о причине теплоты и холода», «Опыт теории упругой силы воздуха», «Рассуждение о деятельности химических растворяющих средств») и не замедлил с ответом: «Все записки г. Ломоносова по части физики и химии не только хороши, но превосходны, ибо он с такою основательностию излагает любопытнейшие, совершенно неизвестные и необъяснимые для величайших гениев предметы, что я вполне убежден в истинности его объяснений; по сему случаю я должен отдать справедливость г. Ломоносову, что он обладает счастливейшим гением для открытий феноменов физики и химии; и желательно было бы, чтоб все прочие Академии были в состоянии производить открытия, подобные тем, которые совершил г. Ломоносов».
Столь высокая оценка достижений Ломоносова в физике и химии значительно повысила его авторитет как ученого. Звание академика позволило ему не только активнее вести научные исследования, но и приступить к общественной деятельности.
Принято считать, что новаторские идеи Ломоносова не были доступны иностранным ученым. Однако его работы публиковались не только на русском, но и на латинском языке. Например, в научном журнале «Новые комментарии Петербургской Императорской Академии наук» вышли в свет в 1750 году его «Размышления о причине теплоты и холода». Они были доступны всем желающим.
В 1754 году в «Гамбургских ученых ведомостях» появился не просто критический, а отчасти язвительный отклик на идеи Ломоносова о теплоте, сохранении количества вещества и движения: «Он думает, что всякое тело может сообщить другому не большее движение, чем какое само имеет… Если бы так оно было, то… теплота бы Ломоносова купно с тем движением пропала; но сие печально бы было, наипаче в России».
По-видимому, автор этих строк имел в виду, что, принимая холодную пищу, живой организм извлекает из нее больше тепла, чем она имеет, или что холодный порох вспыхивает, а холодные дрова горят. Идея флогистона в этом отношении весьма привлекательна: он в скрытом виде содержится в любых горючих веществах. Все сразу становится ясно: тепло выделяет флогистон, поскольку он и есть носитель тепла. Такова тавтология, ничего не объясняющая, хотя многие ученые ею удовлетворялись.
Как известно, в Петербургской Академии наук состояли до вступления в нее Ломоносова сплошь иностранцы. Она знакомились с его научными статьями, имея возможность обмениваться мнениями с зарубежными коллегами.
Ученые и философы Просвещения были интернационалистами. Язык их сочинений преимущественно латинский, границы между государствами оставались «прозрачными», слой образованных и стремящихся к познанию людей был невелик, многие мыслители общались лично или письменно.
В это интеллектуальное сообщество со времени создания Петербургской Академии наук вошла Россия. Ломоносов был не только русским, но и европейским ученым, одним из лучших латинистов Европы. С его идеями прямо или косвенно были знакомы все те, кто интересовался проблемами физики и химии. Краткие пересказы его работ публиковались в разных странах.
Вопрос не в том, что научные достижения Ломоносова были неизвестны за рубежами России. Дело серьезней: они оставались, по своей сути, непонятыми большинством крупных ученых того времени (Л. Эйлер — исключение). Если кто-то и обратил на них внимание, то постарался принять к сведению идеи Ломоносова, не упоминая его имени.
И еще одно обстоятельство, упомянутое Вернадским в приведенной выше цитате: на мнение «одиноких ученых» обычно не обращают внимания или воспринимают их с недоверием, а то и с неприязнью. Как тут не вспомнить язвительное замечание Козьмы Пруткова: «Да разве может быть собственное мнение у людей, не удостоенных доверием начальства?! Откуда оно возьмется?»
Принято уподоблять научное сообщество «интегральному интеллекту», нацеленному на постижение истины. Идеализация! В действительности это — «незримый коллектив» разнообразных личностей, профессионалов различного уровня знаний, талантов, амбиций, благородства. У каждого свое отношение к жизни, обществу, познанию, не говоря уже о политических, философских или религиозных пристрастиях. И все это, безусловно, сказывается на их поведении.
Михаилу Васильевичу как ученому чрезвычайно повезло: его поддержал бесспорно авторитетный специалист — Леонард Эйлер. И по жизни у него, как мы знаем, были влиятельные покровители. Это позволяло ему трудиться не только на благо науки, но и на благо Российского государства и русского народа.
Ему приходилось нелегко. Прекрасно сознавая свою интеллектуальную силу и творческие возможности, он вынужден был несколько лет оставаться на положении униженного просителя, не достойного научного звания. «За державу обидно», — мог бы сказать он. Обидно за русский народ, поставленный как бы вне науки по причине бездарности, умственной недостаточности.
Ломоносов понимал: в новую эпоху такая великая страна, как Россия, может преуспеть в науке, технике, промышленности только благодаря отечественным, а не иноземным специалистам. Когда развиваются мануфактуры, оснащенные сложными машинами и механизмами, создается мощная металлургия, растет необходимость в разнообразном минеральном сырье, необходимо большое количество ученых, мастеров, инженеров, горняков, квалифицированных рабочих.
Его сатира на «бородатость» была направлена против тех, кто желает, чтобы Россия оставалась исконной, как повелось испокон веков, уповающей на власть и на милость Всевышнего. А он, Ломоносов, действовал по старой народной мудрости: на Бога надейся, да сам не плошай.
Ему было недостаточно получить звание академика, иметь химическую лабораторию, быть относительно независимым и материально обеспеченным. Он стремился нести, говоря высоким стилем, свет просвещения в Отечестве своем. Он был не выскочкой из русского народа, а его частицей. Никто из ученых того времени, да и позже, не написал что-либо подобное его труду «О размножении и сохранении русского народа».
Главной его заботой было народное просвещение. И в этом он был несвоевременен. В стране крепостного права народ, почти исключительно крестьяне, были, как говорили в Древнем Риме, «говорящими орудиями труда».
В России оставались еще прочные традиции Средневековья для народных масс, которые духовную культуру сводили только лишь к религии. Для «избранных» был открыт доступ к западной культуре, которая в эту эпоху стала во многом определяться основами научных и философских знаний. Даже через столетие после Ломоносова, во второй половине XIX века, большинство русских оставались неграмотными, имея
