Михаил Ломоносов

народа и имени Российского». Понимая это, Шумахер предложил академикам рассмотреть работу, чтобы выяснить, «не сыщется ли в ней чего-нибудь предосудительного для России».

Обнаружилось немало «предосудительного». По словам Григория Шторма, «Ломоносов обрушился на историка с окрашенной в сугубо националистические тона критикой. Он обиделся за Нестора, о котором автор осмелился говорить «предерзостно», обвинил Миллера в уничижении российского народа и подверг сомнению знания противника вообще».

Однако не один Ломоносов выступил против речи Миллера, которая и была запрещена к чтению прежде всего по настоянию Теплова и Шумахера. В ней историк выступил как объективист, упоминающий все, что в старинных преданиях, летописях и хрониках говорилось о России и русском народе. Для торжественной академической речи такой подход, по сути своей, был недопустим.

Впрочем, данная непростая тема заслуживает серьезного осмысления, что мы и постараемся сделать в последней главе. А пока примем к сведению, что Ломоносову пришлось основательно заниматься историей России в дополнение ко всем прочим своим интересам и обязанностям. К нему как поэту и человеку с глубоким уважением относился молодой просвещенный граф Иван Шувалов. 18 августа 1750 года Ломоносов отправил ему, направлявшемуся в Царское Село, сопровождая Елизавету Петровну, послание:

Прекрасны летни дни, сияя на исходе,
Богатство с красотой обильно сыплют в мир;
Надежда радостью кончается в народе:
Натура смертным всем открыла общий пир…

Поэт и тут оставался ученым, упомянув преодолевшую природу «хитрость мастерства», благодаря которому вода, вопреки силе тяготения, устремляется вверх. По своему обыкновению, Ломоносов начинает стихотворение картинами природы. А в конце напоминает, что ему некогда любоваться «прелестями натуры»: он стоит у горна и «покоя не знает».

Благодаря ли этому письму, а главное, расположением к нему Шувалова Ломоносов был удостоен высочайшей аудиенции. На ней, по-видимому, императрица пожелала, чтобы он сочинил пьесу. Возможно, тогда же она обмолвилась о том, что ему пристало написать своим возвышенным слогом историю России.

В том же году Ломоносов написал трагедию «Тамира и Селим», где изображена, по его словам, «стихотворным вымыслом позорная погибель гордого Мамая». Крымская царевна Тамира говорит:

Настал ужасный день, и солнце на восходе,
Кровавы пропустив сквозь пар густой лучи,
Дает печальный знак к военной непогоде,
Любезна тишина минула в сей ночи.

И в этом случае слышится голос ученого. Он объясняет, почему солнечные лучи стали «кровавыми»: они проходят «сквозь пар густой», то есть сквозь воздух, насыщенный водяным паром (добавим — или пылью).

Есть в трагедии мысль, которую позже Ломоносов будет доказывать в научном сочинении о «сохранении и размножении русского народа»: брак должен быть основан на взаимной приязни, если не любви. Тамира по мере своих сил старается избежать свадьбы с «нелюбезным ей» Мамаем.

Хотя это произведение названо трагедией, у него счастливый конец. Так что жанр определяется не сюжетом, а возвышенным слогом. Автор в монологе Надира, дяди Тамиры, вновь возвращается к теме супружества, брака без любви ради корысти:

Что может быть сего несноснее во свете,
Когда двоих любовь и младость сопрягла,
Однако в самом дней младых прекрасном цвете
Густая жадности мрачит их пламень мгла,
Когда родители обманчивой корысти
На жертву отдают и совесть и детей.
О небо, преклонись, вселенную очисти
От пагубы такой, от скверной язвы сей!

Однако корысть, а также жажда власти еще более страшны и опасны для людей и общества, ибо сопряжены с преступлениями, ложью, коварством, войнами:

Несытая алчба имения и власти,
К какой ты крайности род смертных привела?
Которой ты в сердцах не возбудила страсти?
И коего на нас не устремила зла?
С тобою возросли и зависть и коварство;
Твое исчадие кровавая война!
Которое от ней не стонет государство?
Которая от ней не потряслась страна?
Где были созданы всходящи к небу храмы
И стены, труд веков и многих тысяч пот,
Там видны лишь одни развалины и ямы,
При коих тучную имеет паству скот.
О коль мучительна родителям разлука,
Когда дают детей, чтобы пролить их кровь!

О коль разительна и нестерпима мука,
Когда военный шум смущает двух любовь!

Большого успеха трагедия не имела, хотя была дважды разыграна кадетами Сухопутного шляхетского корпуса. Другая его трагедия «Демосфонт» — из времен Античности — не была поставлена.

В 1751 году Ломоносову был дан чин коллежского советника с годовым жалованьем 1200 рублей. Он был возведен в дворянство. С этого времени, как полагал Григорий Шторм, он сделался заносчивым: «Его грубость и раздражительность привели к тому, что отношения с Шумахером окончательно испортились… Он почувствовал силу и поднял голову».

Вообще-то и прежде отношения Ломоносова и Шумахера не были безоблачны, и не грубость академика тому виной. Писатель Г. Шторм в своей интересной и достаточно информативной книге о Ломоносове старался показать его образ без «хрестоматийного глянца», говоря словами Владимира Маяковского. Стремление похвальное. Кому не ясно, что Михаил Васильевич не был ангелом во плоти. Но голову он всегда держал высоко, и грубостью особой он не отличался (если только его не оскорбляли).

Нравы тех времен по отношению к низшим чинам были суровы, а то и безобразны. Например, академического переводчика Кондратовича Сумароков бил «в голову, и по щекам и бранил непотребными и