домов которой можно сквозь занавески поймать взглядом картину простой семейной жизни, встретившийся на пути фермер, медленно идущий домой после трудового дня, вкус парного молока, — все это стало частью нас, частью нашего совместного роста, частью нашей общей жизни. Мы никогда не думали и не говорили об этом, просто — жили. Солнечный луч, пронзающий тишину пустой часовни, заставлял Александра испытывать острое счастье, и он даже пытался описывать эту красоту словами. Но мы не были слепы и к красоте, созданной руками человеческими. Мы любили Венецию, Рим, Париж со всеми их сокровищами. Любовь и уважение к природе мы привили и нашим детям, и для них это тоже нормальный образ жизни, образ существования, неотъемлемая составляющая их мировоззрения.
Время шло, и вот мы приехали еще на одно лето в Г]ранвиль и поселились в маленьком домике. Однажды мы увидели в окно, как маленькая Аня (ей тогда было пять лет) изо всех сил пытается удержать в руках свое ведерко с песком, которое вырывают у нее двое маленьких хулиганов. Не успели мы броситься к ней на помощь, как четырехлетний Сережа вылетел из дома, громко выкрикивая единственное известное ему французское слово «Non!» («Нет!»). Его свирепый вид испугал нападавших, они бежали, и Аня была спасена своим младшим братом. В другой раз, вероятно год или два спустя, Сережа играл с приятелем, и вдруг я смотрю — нет обоих! Мы с Александром бросились искать, звали его, кричали и уже начали впадать в отчаяние. Мальчики появились лишь через пару часов. «Где ты был?!» — «В лесу. Мы заблудились…» — «Ты же знал, что нельзя уходить без спроса!» — «Но Ники попросил меня пойти с ним». Он и помыслить не мог, чтобы отказать другу. И сегодня, более пятидесяти лет спустя, Сережина жена Маня страдает от его неумения говорить «нет».
Это же неумение отказывать было свойственно и Александру. Всю его жизнь Александра окружали друзья, студенты, коллеги, даже незнакомцы, которым нужно было поговорить с ним «только одну минуточку». Он редко жаловался, считал это вполне естественным, но из его дневниковых записей видно, как это временами тяготило его и не оставляло ему времени для себя. Однажды я спросила его: «Кто мой ближний?» И он ответил: «Это очень просто. Ближний — тот, кто находится в твоем поле зрения сейчас, в этот момент».
Выходные дни мы почти всегда проводили в Кламаре в доме моих родителей. Мы приезжали в их квартирку с Вава, детьми и несколькими сумками, и для меня это было раем. Родители занимались детьми, еда появлялась на столе без того, чтобы я ломала голову, что купить и почем. Нас окружали любовь, тепло и свобода. Мои родители любили нас и боготворили наших детей. Мама часами могла разговаривать с Александром о вере, Церкви, философии и смысле жизни, в свои двадцать пять — двадцать шесть лет он умел внимательно слушать и никогда не отмахивался от сомнений, высказывались ли они моей матерью или кем — либо другим. (Я вспомнила, как моя мать, когда мне было всего семь лет, спросила меня: «Льяна, ты когда — нибудь думаешь о смысле жизни, или ты слишком проста для этого?» Хорошо помню, как сидела тогда под кустом сирени, думала о том, что такое смысл жизни, и горько плакала, потому что совершенно не понимала, что это такое.)
Отцу же моему сомнения были неведомы. Он любил жизнь, природу, жену (буквально боготворил ее), семью и Церковь. Он мог часами сидеть у окна, с наслаждением наблюдая, как раскрывались и являлись миру на несколько часов во всей своей красоте и славе нежные лепестки вьюнка, который он сажал там каждый год. Ощущение радости жизни никогда не покидало его, несмотря на все трудности повседневного существования и прогрессирующую болезнь, мешавшую ему свободно дышать. Он был невероятно, абсолютно свободен.
Что еще могу я добавить к описанию моей чудесной жизни во Франции перед нашим отъездом в Америку? Эти годы были как бы прелюдией к жизни в новом для нас мире, в котором Александр смог полностью посвятить себя своему призванию и миссии — служить Богу на американской земле.
Переезд в Америку
Во главе Св. — Сергиевского Богословского Института стояла группа профессоров, которые поддерживали деятельность о. Александра, но не считали нужным привлекать более молодых людей и не признавали никого, кто мог бы, упаси Бог, привнести в жизнь института какие — либо перемены или новые идеи. Они не поощряли тесного общения преподавателей со студентами или с окружающим миром. Большинство принимало за истину лишь то, что раньше было в России и, по их мнению, должно было оставаться таким же и в настоящем, и в будущем. Более молодые преподаватели не допускались к участию в совещаниях профессорско — преподавательского состава, на которых могли присутствовать лишь члены «внутреннего круга».
Как раз в это время профессор и священник Георгий Флоровский эмигрировал в США, где возглавил маленькую семинарию в Нью — Йорке. Св. — Владимирская семинария располагалась в нескольких квартирах, принадлежавших протестантской Объединенной теологической семинарии (Union Theological Seminary). Флоровский преподавал, проповедовал и был просто поражен открывавшимися перспективами для миссионерской работы Православной Церкви в Америке. Он написал Александру и предложил ему работать в семинарии. В это же самое время Александра пригласили в Англию, в Оксфорд, преподавать историю Восточной Церкви. Не задумываясь ни на минуту, Александр выбрал Америку. Он был молод, энергичен, полон миссионерского рвения. Меня же мысль о расставании с родителями и переезде за океан приводила в ужас. Но мне и в голову не пришло бороться с естественным течением нашей жизни, пытаться направить ее в другое русло, чтобы остаться там, где для Александра и его семьи так очевидно не было никаких перспектив. С моей стороны это не было ни послушанием, ни жертвой. Мы с Александром уже настолько были едины, что решение о переезде в Америку было нашим общим решением. Родственники и друзья поначалу отреагировали на наши планы очень негативно. «Вы действительно собираетесь в Америку, эту страну долларов и бескультурья, так далеко от семьи и друзей?» Наши родители очень печалились. Они обожали внуков. Но отговаривать нас они не пытались, зная стремление Александра к активной жизни священника и преподавателя. Реакция профессоров в институте только укрепила нас в нашем решении, тем более что отец Георгий Флоровский так живо описывал в своих письмах к нам огромную миссионерскую работу, ожидавшую нас в Америке. Александр был очень благодарен своим учителям в Св. — Сергиевском институте, но прекрасно понимал, что в нем бурлит и требует выхода энергия, которой нет приложения во Франции. Он, в возрасте двадцати восьми лет, жаждал широкого поля деятельности, хотел работать.
И вот билеты на пароход «Королева Мария» получены, паспорта заказаны, визы на руках. Когда Александр заполнял бумаги на получение американской визы в посольстве США на площади Согласия, к нему подошел какой — то человек (кто?) и спросил, не хочет ли он поддерживать связь с правительственной организацией (какой?) на тот случай, если понадобится раздобыть какую — либо информацию. И я, и Александр были поражены и никак не могли понять, о чем идет речь, но на всякий случай отказались. Много позже, когда мы уже жили в США, мы узнали о существовании ЦРУ и поняли, что нас пытались завербовать, предлагали нам стать источником информации, вероятно из — за нашего русского происхождения и связей с русскими эмигрантами.
Еще один конфуз вышел в фотоателье, куда мы пришли делать фотографии на паспорта. Трехлетняя Маша наотрез отказалась фотографироваться и кричала от ужаса при взгляде на непонятный щелкающий аппарат и таинственную фигуру под большой черной накидкой. «Маша, если ты не будешь сидеть спокойно, мы все уедем в Америку и оставим тебя здесь!» На фотографии из ее паспорта до сих пор можно увидеть сердитое, обиженное личико.
Мы уехали. Вава осталась у моих родителей — ее виза все еще не была готова. Самым ужасным было для меня прощание с отцом, никогда я не переживала в жизни ничего подобного. Он был, и остается до сих пор, моим кумиром. Мы были так близки, мы думали и чувствовали одинаково. К тому же он страдал от эмфиземы и слабого сердца. Моя дочь Аня до сих пор помнит, как она цеплялась за шторы и отказывалась выходить из дома. Но, в конце концов, мы уехали, запаковав немногочисленное имущество в два больших старомодных сундука. На поезде мы доехали до Нормандии, где поднялись на борт «Королевы Марии».
У меня с детьми была крошечная каюта с еще более крошечным туалетом, а Александр располагался в соседней, вместе с тремя незнакомцами. На самом деле мы все время были вместе, уместив двух младших
