Вьетнам, сбрасывали на обозначенные кострами лесные поляны или поблизости от ожидавших рыбачьих джонок в Сиамском заливе. Война избавила их от излишней щепетильности и научила летать без приборов даже в самых тяжелых условиях. Умели они обходиться и без механиков. Рисковали жизнью ради денег, точно так же как прежде — во имя победы Франции. Доллары и франки были по крайней мере чем-то материальным.
Вьентьян стал их второй родиной, пристанью, куда они всякий раз возвращались. В его барах они устраивали дикие пьянки, лакомились деликатесами французской кухни — устрицами, спаржей, зеленым горошком и т. д., — привозимыми прямо из Парижа. В такой «уютной» обстановке проводили они время между полетами и плели интриги друг против друга. Когда же лаотянские генералы в середине 60-х годов вытеснили их из торговли наркотиками, они купили себе во Вьентьяне кафе и маленькие отели и вновь стали ждать своего часа. Не может быть, чтобы господин Манн, владелец «Атланты», их не знал. Но вместо того он рассказывал мне, как «делал историю» Индокитая:
— В шестьдесят девятом меня тайно вызвал маршал Таном Киттикачон, тогдашний премьер-министр Таиланда, и начал расспрашивать про принца Сианука. Правда ли, что я хорошо его знаю? Не хочу ли я вылететь в Пномпень с неофициальным предложением прекратить раздоры? Я приехал в Кампучию и объявился в президентском дворце, но разговаривал только с женой Сианука Моникой — мы и раньше с ней хорошо друг друга понимали. Я объяснил ей, что предлагают тайцы, и она обещала информировать обо всем принца. Предложила обождать пару дней: мол, Сианук непременно меня примет. Но через два дня было уже поздно. В Таиланде начались волнения, ситуация менялась.
Передо мной сидел старик в белой рубашке. На его столе царил образцовый немецкий порядок, которому он научил и своих тайских служащих.
— Порой я говорю себе, — продолжал он, — возможно, сегодня карта Юго-Восточной Азии выглядела бы иначе, не будь тогда Сианук так упрям и успей мы с ним прийти к соглашению.
Я раздумывал: зачем все-таки он мне это рассказывает? События Индокитайской войны ушли в прошлое, и ее эпизоды интересуют уже только историков. Но и те без дополнительных доказательств не поверили бы какому-то неизвестному владельцу отеля.
И все же я слушал его со вниманием. Он не страдал многословной хвастливостью старых европейских вояк, рассказывающих под раскидистой липой о битве на Пьяве. По непонятным причинам старик давал мне понять, какие высокие были у него связи. Как из рога изобилия сыпались имена государственных деятелей, генералов и послов, с которыми он вел переговоры, причем были представлены все воюющие стороны. Пожалуй, не было лишь китайских имен.
— Отель меня не интересует. Область моих интересов — политика, — вздохнул он минутой позже.
У меня закралось подозрение, что оба мы зря теряем время. В семьдесят пять лет он оказался на мели, все его покинули. С концом войны и резким изменением ситуации в Индокитае все участвовавшие в войне стороны потеряли интерес к предприимчивым старикам, способным пересекать линию фронта. Их служба имела смысл лишь в военное время или в пору открытого разрыва отношений, когда враждующие стороны поддерживали контакт через таких вот посредников. С наступлением мира эта роль перешла к дипломатам. В момент, когда в Сайгоне отзвучал последний выстрел и части Патет-Лао вступили во Вьентьян, господин Манн стал анахронизмом. Оказавшись на запасном пути, он не понимал, что причиной неожиданной потери интереса к его персоне был вовсе не недостаток влиятельных покровителей и даже не его старость. И потому любому готовому его слушать он в завуалированной форме предлагает свои услуги и похваляется, как много мог бы еще сделать при своих связях, если бы это кому-нибудь понадобилось. И разумеется, тщетно. Вряд ли человек, который выслушал бы его с подлинным интересом, мог принадлежать к числу лиц, ночующих в дешевом отеле «Атланта».
Меня эти разговоры заводили в тупик. Ведь наверняка он не скажет мне ничего серьезного — из предосторожности, из недоверия, из упрямства. И менее всего он, вероятно, собирался рассказать мне об опии, возможно — кто знает? — источнике его богатства. Не верил я и в то, что его фамилия Манн (по- немецки она означает «человек», «мужчина»), вряд ли свою карьеру в абвере он начинал под этой же фамилией.
Эта фигурка, одна из множества встреченных мною в странствии за наркотиками, лишь заронила во мне сознание, что азиатские государства ведут между собой сложную игру. Ибо там, где господствует политика, нет ни дружбы, ни вражды, а есть только интересы.
— Что я могу для вас сделать? — спросил я его вечером перед отъездом.
— Передайте от меня привет лаосскому королю Саванг Ваттхану, если вам удастся выяснить, где он интернирован.
Богатство равнин
— Не ездите в Чиангмай автостопом. Автобус безопаснее, — предупредил меня господин Манн.
Я и прежде слышал, что на Севере, где вместо мотыг мужчины нередко носят оружие, ограбление иностранцев — «фарангов» — любимейшая забава. В беспокойных горах грабеж — не большее преступление, чем, скажем, браконьерство. Риск минимальный, поскольку ограбленный не имеет понятия, кто на него напал, да и пожаловаться некому. Когда путешествуешь налегке, твоя особа не представляет соблазна, но у меня были две японские кинокамеры, и я не хотел искушать судьбу, ибо подобным же образом уже лишился трех фотоаппаратов. Первый у меня украли в Соединенных Штатах, второй — в Африке и последний — в Амстердаме на скамейке. Я не строил иллюзий: от опытных воров не убережется даже человек, прошедший огонь и воду. Всегда найдется миг, когда внимание ослаблено или когда ты столкнешься с трюком, до сих пор тебе незнакомым. От воровской шайки спасения нет. А кто мне за это заплатит?
Итак, я сидел в автобусе и глядел в окно.
В сезон дождей, который в Таиланде длится с марта по сентябрь, одна из самых урожайных житниц Азии напоминает море. Сотни миллионов рисовых саженцев залиты водой, лишь кое-где виднеются более темные островки бамбуковых рощ или деревни.
Одно из главных различий между европейским и азиатским мышлением возникло из различия между выращиванием хлеба и риса — так по крайней мере объяснял мне видный вьетнамский философ. Пшеницу, ячмень или овес мог засеять на вспаханной почве и один человек, живущий где-нибудь на прогалине среди лесов. Сам или с помощью членов своей семьи он мог скосить зрелые колосья и обмолотить их.
Рис же нуждается в воде. Все великие цивилизации Азии родились на берегах рек или больших озер. От воды зависела жизнь миллионов крестьян, селившихся по берегам Красной и Желтой рек, близ Меконга, на Яве или в Бирме. Для увлажнения рисовых полей приходилось рыть тысячи канав и каналов и справедливо распределять текущую по ним воду. Плотины и дамбы, порой достигающие десятиметровой высоты и протяженности в сотни километров, предохраняли от наводнений всю низину. С подобными задачами никто бы не справился в одиночку. Только мощное централизованное государство с деспотом- правителем могло отрядить на такое строительство миллионы подданных, и только деревенская община могла решить, как разделить между крестьянами воду, чтобы никто не был обездолен. И потому каждый человек подчинял свои интересы и стремления высшим целям коллектива. Индивидуализм представлял собой угрозу. Высшей добродетелью считались гармоничные отношения между людьми.
Такой коллективизм проявляется в Таиланде и во время полевых работ. Каждый год в мае, в конце засушливого сезона, Центральную низменность заполняют миллионы земледельцев в синих рубахах и широкополых шляпах из рисовой соломы. С помощью буйволов они переворачивают сухую, потрескавшуюся почву. Месяцем позднее задует северо-западный муссон и пригонит сюда вереницы дождевых туч.
Влага пробуждает жаждущую землю к новой жизни, заставляет затвердевшие семена очнуться. Начинается пора пересадки саженцев, пожалуй самой трудоемкой крестьянской работы на свете. Дети, восседая на хребтах буйволов, кричат от восторга, а взрослые держат в левой руке кустики рисовых саженцев, напоминающих всходы наших злаковых, а правой делают ямку, куда сажают несколько стеблей, следя, чтобы грязь хорошенько затопила нежные корни. Сотни тысяч раз на каждом поле повторяется одно
