она разделяет: друзей или врагов. Интересы государств по обе ее стороны запутанны и неясны.
Бирманцы и тайцы, объединенные буддийским учением, соперничали столетиями — как англичане и французы: упадок одних сулил возвышение другим. Страх перед сильной Бирмой укоренился в подсознании всех таиландских политиков. Из тайских учебников истории так и выпирает обвинение в опустошении Аютии. Бирманские учебники, по всей вероятности, приводят печальные примеры противоположного свойства — ни один народ не стремится предстать перед потомками варварами или вандалами. Эта многовековая вражда влияет и на нынешнюю политику.
Обе враждующие стороны смотрят сквозь пальцы на мелкие правонарушения в пограничной полосе, если они во вред противнику. На таиландской территории находятся базы почти всех бирманских повстанческих армий. Предприимчивые тайские купцы без ограничений продают им оружие и боеприпасы. Зато под надежным прикрытием бирманской границы процветают лаборатории, превращающие опий-сырец в благородный героин — утеху тайских наркоманов.
Пограничная полиция обоих государств не признает сотрудничества, а политики не заключают друг друга в объятия даже во время официальных визитов. И тем не менее обе страны стараются, чтобы взаимная неприязнь не выходила за рамки мелких козней. Ведь стоит вмешаться крупным государствам, как племенные и национальные стычки легко могут перерасти во всеобщую бойню. Пожалуй, в раздробленном мире горцев нашли бы союзников даже гренландские эскимосы, если бы согласились поставлять им оружие. Близ китайской границы мелкая грызня соседей легко может превратиться в кровопролитный турнир великанов.
И потому обе стороны следят за тем, чтобы не превысить меру терпения. Бирма не поддерживает недовольство горских племен в Таиланде, которое время от времени дает себя знать то миной на шоссе, то короткой перестрелкой. Таиланд, в свою очередь, воздерживается от искушения еще сильнее раздуть пожар войны в государстве шанов, хотя те и говорят на родственном тайцам наречии.
Здесь, на нейтральной полосе, я размышлял над византийской сложностью восточной политики. Темнело. Серые тучи вновь затянули небо. О водную гладь порой разбивалась капля небесной влаги. Окружающий пейзаж постепенно исчезал в темных тенях. И только река спокойно шумела, изредка всплескивая. Поток пешеходов постепенно иссяк, даже торговки на мосту стали собирать товар. Пора подниматься, пока тайцы не запрут на своей стороне металлические ворота на цепь.
В гостиницу я вернулся вечером.
Азбука коммерции
Смарагды, насыпанные в обыкновенный почтовый конверт, отливали, как им и положено, зеленым блеском. Я осторожно вытряхнул их на стол, на белую бумагу. Необработанные камни слабо светились, граненые — сверкали, отражая солнечные лучи. Я осторожно взял самый крупный смарагд. Девушка, которой они принадлежали, с любопытством взглянула на меня большими бархатными глазами.
— Сколько вы за него хотите?
— Четыреста батов, — объявил добровольный переводчик-бирманец, только что подошедший ко мне на улице. Перспектива приобрести смарагд меньше чем за десять долларов была заманчива. Я знал: через полгода я пожалею, что не привез какого-нибудь камешка, но в Меае десять долларов казались мне невероятным богатством. После пяти месяцев, проведенных в Юго-Восточной Азии, деньги у меня кончились. Я слегка прихрамывал. На ноге гноились семнадцать ран, полученных в Малайе от прикосновения медузы. Только лошадиные дозы антибиотиков, которые я получал в бангкокской полицейской больнице, спасали опухшую ногу от заражения крови и гангрены. А деньги на лекарства я мог сэкономить лишь за счет и без того скромной еды (медицинская помощь оказывалась даром). В течение нескольких недель я довольствовался лишь миской риса в день и уже ощущал, как подкашивает мои силы недоедание; кроме того, у меня иногда повышалась температура.
— Четыреста батов слишком дорого, — ответил я, не зная даже приблизительно, сколько каратов в кристалле, который я держал между большим и указательным пальцами. Зажмурив глаз, как специалист, я смотрел на свет.
— Вот лампочка, — с готовностью предложил бирманец, который привел меня в лавчонку, и достал из кармана тонкий фонарик с углублением в стекле. Я вопросительно на него посмотрел и еле заметно подмигнул. Он ответил тем же, предостерегая меня от покупки.
Я уложил смарагд в углубление и нажал кнопку. Узкий лучик озарил внутренность необработанного кристалла. Мутный зеленый просвет был пересечен крошечным изломом.
Я завертел головой и взял другой камень. И в нем я без труда обнаружил трещину.
— Скажи ей, что она красивее, чем ее камни, — обратился я к бирманцу, который один здесь понимал по-английски. Он сказал несколько слов на каком-то из бирманских наречий. Женщины рассмеялись.
Известие, что я хочу купить драгоценный камень, привлекло в лавочку толпу женщин, в большинстве молодых и красивых. Подобно тому как в Индии к каждому иностранцу сбегаются дети, протягивая грязные ладони и клянча бакшиш, здесь тоже из толпы ко мне тянулись руки, пытаясь привлечь мое внимание; но, в отличие от Индии, на всех раскрытых ладонях мерцали драгоценные камни: сапфиры, рубины, смарагды. Я вполне мог представить себе чувства средневековых мореплавателей, которые добрались до Востока и увидели, что камешки, представляющие в Европе целое состояние, тут чуть ли не дают детям вместо игрушек. Но в тот момент я, пожалуй, менее всего нуждался в таких побрякушках. Ведь их не съешь.
— Выбирайте, господин, — сказал бирманец, не выказывая ни малейших признаков нетерпения. — И не спешите, — со значением добавил он.
Я с отсутствующим видом рылся в драгоценных камнях и в каждом находил изъян, даже не слишком напрягая зрение. Многие камни были испорчены непрофессиональным гранением. Крупные ювелиры в Бангкоке тайно посылают агентов в Бирму, чтобы не зависеть от перекупщиков. По-настоящему редкие камни в Меай не попадают. В карманах женщин, желавших подработать и продававших кроме бананов и гребней еще и смарагды, были одни отходы.
— Гранильщикам в Бирме должны бы приплачивать, чтобы они не работали, — заметил я своему провожатому.
— Они считают себя знатоками, — улыбнулся тот, — но никогда не видели по-настоящему дорогих камней. И никто не учил их.
Продолжая рассматривать сапфиры, я размышлял, как бы повежливее от них отказаться.
— Нет смысла смотреть дешевые камни. Для подарка мне нужен по-настоящему ценный смарагд или рубин. Но я не слишком большой специалист. Думаю, что сделаю покупку в Бангкоке, — попытался я остановить поток предложений. — Мне необходима гарантия.
— Разумеется, — кивнул бирманец и объяснил женщинам, почему я, к великому своему сожалению, ничего не могу купить. Их это не обидело. Они исчезли с теми же приветливыми улыбками, с какими вошли.
— Если хотите, я смогу предложить вам кое-что стоящее, — тихо сказал бирманец. Фигурой он был похож на мальчика, но лицо казалось не слишком молодым. Его умные, интеллигентные глаза не вязались с одеждой из дешевой ткани. Я подумывал, не сказать ли ему, что драгоценные камни для меня лишь повод, чтобы добраться до наркотиков, а потом и до местных лабораторий.
— Вы как-то не вписываетесь в эти пограничные места, — заметил я после небольшой паузы.
— Прежде я был преподавателем в университете, — грустно усмехнулся он, и лицо его еще больше постарело. — Давно.
Он махнул рукой в доказательство того, что прошлое навсегда забыто. Я не стал спрашивать, как попал он из университета в Меай, гнездо контрабандистов. Студенты сбегали из Рангуна целыми курсами. Представители национальных меньшинств игнорировали просветительные дебаты о национализме. Горячие споры сменились еще более горячими пулями. Изучение языка шанов из-за этого приостановилось, у шанов до сих пор нет приличного словаря. И не будет, пока студенты, вместо того чтобы терпеливо сидеть
