понять, что я совершил непростительную глупость, и жестоко меня за это наказали.
Эти несколько дней, проведенные мною в Л., были по-настоящему тяжелыми. Моя бедная Сара не могла скрыть своих горестных слез. Она старательно избегала своей матери, которая и сама, как это ни странно, не могла свыкнуться с мыслью о моем скором отъезде.
По этому поводу у нас с ней произошло объяснение, и я, не вникая в детали, дабы уверить ее в серьезности момента, был вынужден привести в качестве побудительной причины своих действий решение Монсеньера, власть которого не оставляла мне свободы выбора.
Слепая мать отвечала на непонятные объяснения, которые должны быть для нее ужасным предупреждением, с истинным или наигранным недоверием, превосходившим всякое понимание. Здесь мне следует пояснить. Поскольку я оставался под ее крышей, она не могла как-то объяснить свое поведение, не испортив со мной отношений, а это бы вызвало подозрения ее семьи и прочих людей. А этого ей хотелось избежать любой ценой. В глубине души она одобряла меня, я не сомневаюсь в этом, и ее видимое спокойствие скрывало ужасную тревогу, причиной которой была ее дочь. Ибо если до сих пор она оставалась глухой к очевидности, к намекам своего врача, теперь уже подобное ей не дозволялось. Истина предстала перед ней в свете дня, и какую боль она, должно быть, ощущала, думая о последствиях своего пагубного доверия! Однако ничто ни в ее словах, ни в поведении не выдавало ее душевного состояния. Не знаю, как ее назвать: по-настоящему сильной женщиной или же простоватой невеждой. Перед Сарой и перед другими своими детьми она играла великолепную роль трогательной простушки, причем безо всякой аффектации, не давая повода ни малейшей критике. Может быть, она притворялась, что привязана ко мне? Не знаю. Во всяком случае, самый изощренный ум здесь попал бы впросак. Мы все часто ошибаемся и позволяем себя обманывать, причем из самых лучших побуждений.
Никогда еще три человека не попадали в более странное, более ложное положение, при этом они были объединены общими идеями, однако все здесь на поверку оказалось недостойным и фальшивым, превратилось в невероятную комедию, разыгрывавшуюся с непостижимым хладнокровием.
Для мадам П. я был и должен был всегда оставаться избранной подругой ее дочери.
Мать Сары и все прочие считали, что Сара сожалела обо мне как о подруге, о сестре, отсутствие которой она была вправе открыто оплакивать, и никто ее в этом упрекнуть не мог. Если бы кто-нибудь, посвященный во все эти тайны, увидел бы нас втроем, обсуждавшими количество дней, которые я еще собирался провести в Л., он подумал бы, что присутствует при представлении «Фигаро» или же в театре Жимназ,[1] и уж точно никогда даже самому знаменитому актеру не удавалось сделать такой правдивой настолько неправдоподобную роль.
Каждый день происходили новые сцены, и я уже чувствовал себя оглушенным и отчаявшимся.
Однажды вечером, когда ученики были на перемене, я последовал за Сарой в ее комнату… Мой отъезд по-прежнему был поводом для разговоров и новых слез. Моя подруга, стоя у окна, обвив рукой мою шею, молча плакала, когда внезапно вошли ее мать и младшая сестра.
Обе непринужденно сели, как бы показывая, что разделяют наше несчастье. Мадам П. спокойно смотрела на нас. «Мадмуазель Камилла, сказала мне она, — вы же видите, сколько горя причиняете, и продолжаете упорствовать в своем решении? Кто заменит вас Саре и мне?» Я не в состоянии описать эффект, который произвели на меня эти слова. Они ошеломили меня. Это превосходило все мыслимые пределы невинности. Это означало искушать Господа.
Неужели я должен был ответить грубым признанием и опозорить этот целомудренный цветок, запах которого продолжал меня опьянять? Конечно, нет. Сара согласилась бы даже рисковать своей жизнью, но не согласилась бы краснеть при матери и сестре. Тайна нашей любви должна была умереть, известная лишь Богу и мне.
И я просто ответил, что сила, независимая от моей воли, обязывала меня быстро уехать, не оглядываясь назад. Молодая женщина, присутствовавшая при этом разговоре, молчала, однако я инстинктивно чувствовал, что мой секрет уже не являлся таковым для нее.
Ее внимание было поглощено Сарой, она следила за каждым ее движением. Бедное дитя, целиком подавленное своим горем, не замечало этого. Она сжимала меня в объятиях. Ее сотрясали сильнейшие рыдания. Начало уроков положило конец этой сцене, которая превратилась для меня в настоящую пытку.
Через несколько дней мадам П. на какое-то время отлучилась, а вернувшись, сообщила мне, что нашла мне замену при посредстве инспектора округа. Итак, я готовился отбыть со дня на день, ощущая при этом ужасную душевную боль. Наконец прибыла девушка, о которой нас предупредили; я узнал ее — это была ученица Педагогического института Д. Наши отношения были довольно холодными. Ее присутствие меня постоянно стесняло, и я чувствовал, что теперь разлука стала неизбежной.
Она была свидетельницей моих близких отношений с Сарой, как и огорчения ее матери, и тщетно пыталась разгадать причины моего неожиданного отъезда. Вскоре она пришла к выводу, что, по примеру моей тетки, которая была ее школьной подругой, я собираюсь посвятить себя религии. Это предположение меня развеселило. Но я не счел необходимым ее разубеждать.
Я должен был остаться еще на два или три дня, дабы просветить ее относительно наших методов обучения: не то, чтобы это казалось мне необходимым, однако меня об этом попросила мадам П.
Сара почти с ней не разговаривала. Д. сразу же ей не понравилась. Иначе и быть не могло! Она могла занять мое место, но не заменить меня.
В день ее прибытия вечером я выразил намерение уступить ей свою кровать в дортуаре, которая теперь была отведена для нее, и занять небольшую комнатку Сары. Моя подруга хотела меня отговорить от этого, однако ее мать одобрила это решение. И эту первую ночь мы провели отдельно; но на следующее же утро Сара пришла ко мне, чтобы совершить утренний туалет и поприветствовать меня, как обычно. Так продолжалось до самого моего отъезда, который уже окончательно был назначен на конец недели.
Господин кюре был предупрежден об этом письмом монсеньера Б., который сейчас является архиепископом. Я собирался поговорить с ним об этом, просто чтобы соблюсти приличия. Но горько в этом раскаялся. У этого непонятного человека не нашлось для меня ни одного слова поддержки в той сложившейся нелегкой для меня ситуации. Ничто не могло поколебать его несгибаемую суровость. Он никогда не мог меня простить. Но что я ему сделал? Ничего. Бессмысленно даже говорить, что я даже не попрощался с ним, хотя мадам П. меня об этом и просила.
В Л. я ни с кем не встречался, и хотя все уже знали о моем отъезде, он прошел тихо и даже без особых пересудов, какими обычно так любят заниматься провинциальные кумушки.
Настал последний день. Я собирался наконец покинуть этот тихий уголок, давший мне столько запретных радостей. Я готовился взглянуть на этот мир с новой стороны, о которой ранее даже и не подозревал.
Моя неопытность подготовила мне печальные разочарования. Тогда мне все представлялось в радостном и безоблачном свете! Каким же убогим глупцом я был; я обладал счастьем, настоящим блаженством, и я с легким сердцем пожертвовал всем этим ради какой-то неопределенной идеи, глупых страхов!!! О! как же я за это поплатился!! А впрочем, к чему жалобы, сожаления? Я сам выбрал свою судьбу и исполнил, как мне кажется, вполне мужественно, свой тяжкий долг, которого требовало от меня положение. Многие посмеются. Я их прощаю и желаю им никогда не испытать свалившихся на меня горестей!!!
Приготовления были закончены. Я в последний раз попрощался со своими ученицами. Бедные милые дети! С каким чувством я целовал их юные лица! Я смотрел на них с любовью, почти упрекая себя за дни, проведенные в самой непосредственной близости от них!
Было семь часов утра. Сара должна была проводить меня до большой дороги, где ходили дилижансы. Когда я подошел к мадам П., чтобы попрощаться, мое сердце ужасно сжалось. И она тоже жестоко страдала. Об этом свидетельствовали болезненно искаженные черты ее лица. Ее молчание говорило о многом. В первую очередь, об огорчении: ибо, несмотря ни на что, она искренне и преданно меня любила. Но помимо этой непосредственной привязанности в ней чувствовалось и раздражение, я в этом не сомневаюсь. И она была в этом права. Разве могла она простить мне это странное положение, которое я занял в ее доме, рядом с ее дочерью, чья чистота была ей так дорога? Вместе с тем я не мог поверить в то, что она догадалась об интимном характере наших отношений. Нет, ибо это поразило бы ее как громом, принимая во внимание силу ее чувств. Моя честь была для нее надежным гарантом целомудрия ее
