невиданные прежде пестрые пятна новых кварталов, неясные скопления построек.
«Ростов-то как вырос, — удивился Виктор. — А это что же такое? Здесь как будто ничего не было. А вон и наша Береговая… Там где-то наш дом…»
Переливаясь в солнечных лучах смягченными красками, вкрапленными в голубоватую белизну снега, проплывали внизу знакомые улицы и перекрестки. Линия железной дороги тонким поясом охватывала город с севера и запада; по ней навстречу друг другу незаметно двигались два словно игрушечных товарных поезда. А дальше, насколько хватал глаз, расстилалась степь, по ней вился заледеневшим извилистым шляхом Дон, в мягкой опаловой мгле маячили станицы и хутора…
Виктор любовался родным городом… А как чудесно в нем весной, летом!.. Не только улицы, но и заводы и фабрики утопают с весны в зелени, в лебяжьем пуху обильно зацветающих акаций. Летом длинные цветочные бордюры тянутся вдоль тротуаров, высокие заросли багрово-алых канн горят на солнце в клумбах в каждом сквере, на каждой площади. Красив Ростов и зимой. В морозные январские дни город, словно расчерченный строго-прямыми линиями улиц, всегда задернут искрящейся на солнце снежной пылью, принесенной ледяным обжигающим ветром из придонской и Сальской степей.
Еще не старый Ростов совсем не стареет, а молодеет с каждым днем. Он стоит, как форпост у низовьев Дона, на высоком берегу, живой памятник революционному прошлому юга России…
Виктор кинул взгляд влево, в сторону центральной части города. Вот ажурное, с башенками и шпилями, кремовой окраски, здание облисполкома, а вот зеленый купол Госбанка, широкие перспективы двух проспектов — Ворошиловского и Буденновского, по которым шли когда-то легендарные полки Первой Конной армии; за ними — дымный район вокзала, красноватый прямоугольник завода имени Ленина — место рабочих стачек и жестоких схваток с царизмом, а теперь самый оживленный, самый кипучий район города…
Что-то блеснуло на одной из улиц, словно кто подставил под солнечный луч маленькое зеркало, и ослепительный зайчик остро резнул по глазам. Что это? Стеклянная крыша? Окно трамвая?
На высоте двух тысяч метров Виктор подумал: «Пора», — и, наливаясь знакомым чувством напряжения, как гимнаст перед тем, как проделать сложное упражнение, и с некоторой неуверенностью в послушности самолета, упруго нажал на левую педаль ногой, одновременно дал ручку влево. Самолет плавно свалился на левое крыло, перевернулся и на какую-то долю секунды повис вверх колесами. Это положение могло быть самым неприятным, если бы продолжалось долго, но, заняв на мгновение какую-то одну точку, машина в следующий миг уже изменила положение и, опуская нос вниз, стремительно понеслась вертикально к земле.
Чувство величайшего напряжения и тяжести во всем теле, ломоты в висках и спазм в горле слилось с испытанным не раз приятным замиранием сердца, которое так хочется продлить каждому пилоту при вхождении самолета в пике.
Но по той же механической привычке рука уже проделала нужное движение, и «уточка», набирая скорость, устремилась по горизонтали. Виктор вздохнул, как после глубокого ныряния. Город снова закаруселил внизу, осиянный солнцем.
Вслед за одинарным переворотом через крыло — первой фигурой, которую любил делать Виктор, он выполнил петлю и бочку. Самолет слушался, и уверенность в себе незаметно рождала в Викторе чувство азарта. Он знал: за ним следят Федор Кузьмич и все, кто был на аэродроме, следит кто-нибудь на улицах города, и ему захотелось проделать на прощание что-нибудь такое, отчего ахнул бы сам Федор Кузьмич.
С этим ребячьим желанием, свойственным каждому летчику, Виктор стал стремительно набирать высоту.
…Федор Кузьмич, двое инструкторов и ученики аэроклуба, запрокинув головы, неотрывно всматривались в небесную синеву. То понижаясь до характерного рокота, то звеня туго натянутой струной, пел в небе мотор, и маленький, похожий на голубя самолет, поблескивая на солнце крыльями, выписывал фигуры.
— Чисто делает, — сдержанно и не без гордости заметил Федор Кузьмич.
— Переворот вправо вяловат. Ручку недобрал, — критически подсказал высокий, долговязый инструктор.
— Ну, это как сказать, — ревниво вступился за своего питомца Федор Кузьмич. — Стоп. На петлю пошел… Ах, сукин сын. Жмет-то как. А? Здорово. Ай да Волгарь!
— Завалит. Завалит. Сорвется в штопор, — вытягивая шею и зачем-то приподнимаясь на носках, назойливо и мрачно предрекал долговязый инструктор.
Уже после того, как самолет описал правильную, казавшуюся такой легкой со стороны петлю, до слуха стоявших на аэродроме людей донесся смягченный расстоянием рев мотора, сменившийся чуть слышным рокотом, затем протяжным, повышающимся воем при выходе из пике.
— Красиво. Ей-богу, очень красиво, — потирая руки, восхищался Федор Кузьмич. Он забыл о предупреждении, данном Виктору: «не выкаблучивать». Глаза его светились мальчишеским азартом. — Ах, черт. Глядите, зеленцы! — торжествующе крикнул он ученикам.
Те, разинув рты, с такими же шальными огоньками в глазах следили за воздушными пируэтами Виктора.
— Главное, он не торопится, — пояснил Коробочкин. — Чувствуется выдержка: И в каждой фигуре не видно пустого лихачества, а есть точный расчет.
Но долговязому инструктору что-то не нравилось в фигурах Виктора: он пренебрежительно оттопыривал нижнюю мясистую губу, ворчал:
— Что тут особенного? Рисунок чистый — это верно, а без огонька. Чкаловского огонька вашему Волгину не хватает.
— Ну, это как сказать, — обиделся Федор Кузьмич. — Вы, дорогой товарищ, неправильно понимаете школу Чкалова и не знаете, что такое чкаловский огонек.
Он вдруг спохватился, посмотрел на часы. Самолет находился в воздухе уже десять минут. Взмыв вверх, «уточка» вдруг косо накренилась, заскользила в сторону, быстро снижаясь, как расправивший крылья, высматривающий добычу коршун (при этом звук мотора совсем заглох). Вслед за скольжением на крыло мотор взвыл с новой силой, и самолет понесся в лазурную высь, как выпущенный из рогатки камень.
— Ах, стервец, — крякнул от удовольствия Федор Кузьмич.
Это была минута, когда за движением сереброкрылой юркой машины невозможно было поспевать утомленному глазу.
В кругах и спиралях, проделываемых самолетом, было что-то общее с игрой голубя-турмана, когда тот, залетев в весеннее теплое небо и почти исчезнув в его голубизне, вдруг то камнем сваливается вниз, то, кувыркаясь и блеснув крыльями, забирается все выше и выше. Самолет то переворачивался с крыла на крыло по горизонтали, делая излюбленную летчиками бочку, то взмывал ввысь, словно пытаясь пробуравить светлый ледок замерзших в вышине прозрачных облаков, то снова камнем срывался вниз — в пике и через несколько секунд, вычертив незримую дугу иммельмана, резко менял направление.
Федор Кузьмич, скептически настроенный инструктор и ученики стояли, затаив дыхание. Но вот Федор Кузьмич, услышав характерное могучее жужжание самолета при наборе высоты, с беспокойством взглянул на часы. Он как бы пришел в себя после короткого опьянения, и критическая требовательность к бывшему ученику пробудилась в нем.
— Куда его черт понес? Что он там еще задумал? — уже недовольно пробурчал он.
Долговязый инструктор бросил на Федора Кузьмича насмешливый взгляд.
— А чего вам беспокоиться? Сами говорите: парень с выдержкой. Не лихач.
Самолет продолжал набирать высоту. Вот он сделал вираж и, блеснув позлащенными солнцем плоскостями, на мгновение исчез из глаз, слившись, как льдинка с полой водой, с бледной синевой. И вдруг вырисовался, как маленький бронзовый крестик, застыл на мгновение и ринулся отвесно к земле, поблескивая крыльями.
— В штопор пошел! — воскликнул Федор Кузьмич. — Считаем витки. Раз… два… три… Только не выкаблучивать, Волгарь. Четыре…
— Пять… шесть… — посмеиваясь, подсказал инструктор.
