сказал «грюстную», видимо, желая придать этому ненавистному для него слову наиболее презрительно- насмешливое значение.) Зачем философствовать на войне летчику, когда все ясно! Ты будь попроще, Волгарь. Фляжка так фляжка, бабочка так бабочка. Ведь через минуту ты можешь подняться к Илюше- пророку и — фьюить! — ваших нет. Так зачем же канитель разводить?
— Ну уж, спасибо, Родион, — с возмущением сказал Виктор. — Так могут и те, что на Курск сейчас летят, рассуждать. Ежели, конечно, говорить серьезно.
Родя был озадачен таким поворотом беседы и с минуту молчал.
— Ты — что? А? Ты — что? — воскликнул он наконец и даже привстал, приближая к Виктору заблестевшие в темноте негодованием глаза. — Ты шутишь?
— Я не шучу, — сурово кинул Виктор.
Толя Шатров тоже слегка отодвинулся от Роди. Он верил в непреложный авторитет своего командира и был на его стороне.
— Ну, тогда, знаешь… — начал Родя и встал на колени. — Сравнивать меня с
Виктор усмехнулся:
— Ладно. Успокойся. Пошутил я… А ты не болтай зря, чего не нужно.
— Я не болтаю, а выражаю свою линию. — Родя запальчиво повысил голос. — Я, ежели, не дай бог, доведется, то и погибну с песней. Я жизнь люблю… И выпить от радости люблю! Разве в этом грех? Эх, товарищ старший лейтенант, не те вы слова сказали, не те. Другой бы на моем месте всерьез обиделся, а я… Ладно, бог с вами! — Родя великодушно махнул рукой, ложась на траву и вновь возвращаясь к своему подтрунивающему тону. — Оно, конечно, человек недавно женился… Сосет у вас под ложечкой, что и говорить. Нее думается, что да как… Да не случился ли какой грех…
— Родя, перестань! — строго предупредил Виктор. Теперь очередь негодовать перешла к нему. Он стал подниматься, собираясь уйти.
Родя хихикнул, потянул друга за руку.
— Не обижайся, чудак… И охота тебе. После войны все спишется… А она как? Добрая? А? Ничего?
— Отстань, Родион! Видишь, что делается?
Виктор показал на разросшееся, поднявшееся чуть ли не до зенита зарево.
— Там, может быть, люди горят сейчас заживо, а ты зубы скалишь… — Голос Виктора дрогнул.
— Это верно, Волгарь, — сразу притих Родя. — Да что поделаешь — такой уж я зародился. И после войны буду проситься оставить меня в армии. Что я буду делать в гражданке.
— Я демобилизуюсь сейчас же после победы, — послышался ясный голос Толи Шатрова. — У меня большая охота пойти в гражданскую авиацию… Пассажирскую машину представляете? Большая, серебристая, а в нее красиво одетые пассажиры заходят, чтобы лететь куда-нибудь в Москву или в Сочи. И вот ведешь этот летающий вагон летом. Небо прозрачное, синее… И тишина — волос не шевельнется: нет ни «мессершмиттов», ни «юнкерсов»…
— Не жизнь, а мечта! — насмешливо отозвался Родя. — Эх, молодой человек, это вы на картинке можете пока нарисовать. Кстати, вы художеством занимаетесь.
Разговор оборвался, и опять стал явственным гул самолетов, а безмолвный трепет вспышек над сливающейся с небом черной кромкой земли — ярче и тревожнее.
— Слышите, бомбят? — тихо спросил Толя.
Летчики затаили дыхание. Земля чуть слышно вздрагивала.
Короткая июньская ночь была уже на исходе. На востоке небо заметно позеленело, звезды поредели, стали тускнеть. Поблекли и переместившиеся в другой конец неба стожары. Свет вечерней, до конца не потухнувшей за ночь зари передвинулся ближе к востоку и разгорался теперь все ярче и шире. Над ржаными, примыкающими к аэродрому полями забелел туман. Ударил первый заревой перепел.
Виктор очнулся от странного оцепенения, огляделся. Самолеты смутно вырисовывались в редеющей рассветной мгле. Попрежнему стучал движок возле командирской землянки.
Стали затухать блики пожара над Курском. Возле Виктора слышался тихий храп. Виктор окликнул сначала Родю, потом Шатрова. Никто не отозвался: летчики спали.
Чувствуя зябкую дрожь, Виктор тоже натянул на голову плащпалатку, подогнул ноги и незаметно погрузился в чуткую дремоту…
Ему показалось, что он только успел закрыть глаза, а над головой уже треснула ракета и кто-то с силой дернул его за плечо.
— По самолетам! — как гром, раздалось у самых его ушей.
Виктор вскочил, растолкал Толю Шатрова и Родю. Рдяная полоска, горевшая на востоке, блеснула ему в глаза. Красные искры ракеты осыпались невдалеке на жемчужную от росы траву.
Перед Виктором стоит командир эскадрильи, маленький, как подросток, сухонький капитан Чернопятов и коротко, осипшим тенором говорит:
— Немцы всю ночь рвались к Курску. Наложили их там чертову гибель. Сейчас идут новые эшелоны «юнкерсов». Пятьдесят шесть штук и восемнадцать «мессеров». Наша задача: уничтожить, распотрошить.
Мгновение — и Чернопятова уже нет перед глазами Виктора. Ревут, жужжат, как потревоженные шмели, гонят ветер бушующими винтами озябшие, покрывшиеся за ночь росой «Лавочкины» и «яки». Тонко, почти неслышно вибрируют плоскости, потный бронированный фонарь кабины. Мокрые от травы подошвы сапог скользят по гладкому, как стекло, дюралю.
Виктор привычным зорким взглядом в последний раз окидывает ревущие рядом машины Толи Шатрова, Валентина Сухоручко, а далее самолет Роди. Родя командует соседним звеном. Виктор успевает заметить его мелькнувшую, затянутую в шлем голову, озорную улыбку.
Взмах флажка, и самолет командира вырывается первым, за ним — звено Виктора, второе — Роди, и вот вся эскадрилья в воздухе.
Где-то, у края земли, уже горит багряное солнце, просторная родная земля стелется под крыльями истребителей… Эскадрилья забирается выше и выше. Виктору уже ясен план ее командира. Изредка в шлемофоне слышится дребезжащий тенорок Чернопятова, подающего команду…
Все, что томило и волновало Виктора ночью — непонятная тревога, мысли о Вале, болтовня Роди, — все ушло куда-то, отстранилось. Остались только холодный расчет, привычное ощущение полной слитности с самолетом, с рычагами, гашетками от пушек и пулеметов, готовых каждый миг исторгнуть огонь…
Какой-то странный холодок, как кусок льда, лежал теперь в груди Виктора. Нет, нет, ничего никогда не было — ни прекрасной летней ночи, ни запаха сенокоса, ни мыслей о Вале, а есть только беспощадная, почти механическая воля, до предела собранное внимание! Где же враг, на какой высоте? «Заход сейчас удобен: прямо со стороны взошедшего солнца. Кинусь сверху, на самую голову», — быстро соображал Виктор, совсем не думая о себе, о сохранении своей, кому-то нужной жизни.
Эскадрилья шла строем «фронт». Звено Виктора было ударным, Роди — прикрывающим. Родя шел сверху, где-то над головой.
Прошло не более пяти минут, и Виктор увидел черную стаю «юнкерсов», а слева еще одну эскадрилью наших истребителей, очевидно намеренных завязать бой с прикрывающими фашистов «мессершмиттами». Далеко, в мягкой розовой мгле, лежал Курск — мирные дома, уже начавшие работать фабрики, школы, госпитали с тысячами раненых и выздоравливающих бойцов, стоящий у хирургического стола сердитый и добрый Николай Яковлевич, смешная и немного жалкая Юлия Сергеевна со своей бормашиной, Валя. Большой зеленый город, дом в переулке, тихая комната на третьем этаже, где совсем недавно Виктор сидел с Валей…
Виктор на мгновение углубился в беспорядочные мысли. Его сознание потянулось за ними, как по пестрой волшебной веревочке, и веревочка эта повела его все туда же — к городу в кустах сирени, к прямой Ленинской улице, к тихой комнате…
В этих мыслях таилась опасность, и Виктор сделал внутреннее усилие отогнать их. В воздухе надо думать только о враге, следить только за его намерениями.
