обыкновенная и трудная — доставить раненого старшего лейтенанта Мелентьева на перевязочный пункт. Сделать это было нелегко: огонь усиливался… Но прежде следовало осмотреть рану, сделать перевязку…
Рана была ужасной. Осколок вырвал у Саши часть бедра, другой — засел между ребер; как Саша еще мог ползти в таком состоянии?.. Сердце его билось слабо, рывками, то затихая, то будто подпрыгивая…
Наложенный Таней на зияющую рану бинт сразу стал красным…
Повидимому, Мелентьев был ранен не на КП, — в этом случае ему бы сделали перевязку. Он шел, наверное, в роту или возвращался в штаб батальона, и в это время мина настигла его.
Таня заторопилась… Изнемогая, она положила бесчувственного Сашу на плащпалатку, потащила. Это был испытанный способ, с ним справлялись даже не особенно сильные девушки.
Носилки требовали двух человек; под пулями и снарядами нести их не всегда было возможно, а плащпалатка, связанная на углах крепкими шнурками, хотя и не представляла удобств, все же оставалась самым доступным средством для переноски раненых под минометным огнем, на виду у противника.
Задыхаясь и изредка переводя дыхание, Таня тащила тяжелую, дорогую для нее ношу. Иногда мины рвались рядом, и тогда она закрывала собой Сашу. Что бы не отдала она, только бы притащить его на медпункт живым! Она впервые сознавала, что не все зависит от ее мужества и храбрости и что война уже собиралась навсегда отнять у нее любимого человека…
Таня ползла по лощине с выкорчеванным наполовину кустарником. Из недалекого овражка повеяло свежим ветерком. Таня подтащила плащпалатку с Сашей под куст орешника, отбрасывающего жидкую тень. Она совсем выбилась из сил…
Саша все еще не приходил в себя. Он лежал, вытянув вдоль плащпалатки ноги в запыленных сапогах, запрокинув голову. Глаза его были закрыты, губы стиснуты, как будто и в обмороке он сдерживал мучительную боль.
Вдруг Саша пошевелился, медленно открыл веки… Под ними тускло забрезжил живой слабый огонек…
— Товарищ старший лейтенант, не шевелитесь, — наклоняясь над Мелентьевым, обрадованно попросила Таня.
Она достала фляжку, смочила спиртом Сашины губы. Он шире открыл глаза, с изумлением смотрел на нее.
— Это вы? Вы здесь? — с тревогой спросил Мелентьев.
Таня полными слез глазами смотрела на него.
— Лежите, лежите, — тихо ответила она. — Я вас вынесу. Все равно вынесу. Саша, дорогой мой!
Она не выдержала и вновь заплакала.
— Ну-ну… Не надо, — едва слышно сказал Саша, хотел приподняться и, глухо застонав, снова опустился на плащпалатку. Его рука слабо сжимала руку Тани.
С минуту он лежал с закрытыми глазами, потом опять открыл их.
— Кажется, там все в порядке, — с усилием разжимая серые губы, проговорил он. — Все атаки… отбиты… А вы… извините. Пришлось вам возиться… со мной…
— Молчите, — сказала Таня, продолжая всхлипывать. — Вам нельзя разговаривать.
— Хорошо. Я не буду, — бледные губы Мелентьева по-детски дрогнули, веки вновь сомкнулись.
Таня стянула шнурки плащпалатки, снова впряглась в них и с еще большим упорством, изнывая от жары и жажды, потащила раненого в кусты, вниз по лощине.
Когда она доставила Сашу на медицинский пункт, уже вечерело и бой затихал. Санитары торопливо носили раненых к стоящей на дне овражка повозке, на которой их должны были доставить в санроту, а оттуда в медсанбат.
Нина Метелина и Таня деловито меняли на ране Мелентьева бинты. Таня молчала, стиснув зубы. Она еле держалась на ногах. Лицо Нины было печальным; рана Мелентьева была очень тяжелой и, как она сама сказала, ей не нравилась.
Саша все еще не приходил в сознание. Пульс его слабел…
«Спаси… Пожертвуй…» — вертелась в мозгу Тани все та же насмешливая, пугающая мысль.
И вдруг в ушах ее, преодолевая звон, какой рождается всегда утомленным слухом после оглушительного шума, тихо зазвучал мягкий, певучий голос Саши, читающего стихи Некрасова:
…Санитары подняли Сашу, понесли к двуколке. Он так и не очнулся, и Таня не смогла попрощаться с ним.
Когда его увезли, она отошла за куст орешника и, давясь слезами, теперь уже не сдерживаясь, дала волю своим горестным чувствам.
Немцы прекратили атаки задолго до темноты, не продвинувшись на главном, Ольховатском, направлении более четырех — шести километров, и остановились у второго рубежа советской обороны. На вспомогательных участках враг совсем не имел успеха. Командующий 9-й немецкой армией, пожилой, с лысеющей макушкой генерал, получая от командиров четырех танковых корпусов и восьми отборных пехотных и моторизованных дивизий неутешительные донесения, уже в половине дня с раздражением говорил своему начальнику штаба:
— Что вы можете сказать, генерал, об упорстве русских? Кто больше изменился с прошлого года — мы или они?
— Пожалуй, что русские не изменились, — ответил склонный к объективности начальник штаба. — Изменились мы. К сожалению, у нас нет столько сил, чтобы преодолеть ужасный фанатизм русских. Кроме того, мы, кажется, просчитались. Оборона противника оказалась не так слаба, как думали мы. Мы рассчитывали прорвать оборону к двенадцати часам и завтра уже подходить к Курску… Но что поделаешь? На войне иногда приходится опаздывать. Да и рано еще предвещать исход дела. Кажется, у южан в районе Белгорода дела идут лучше. Они продвинулись дальше нас и, я надеюсь, через три дня мы встретимся…
Командующий армией, нагнув голову, заложив за спину костлявые руки и слегка выворачивая острые, обтянутые тщательно отглаженными бриджами колени, нервно расхаживал по просторной, устланной коврами и превосходно обставленной землянке. Монотонно гудели вентиляторы в вытяжных трубах, мягко светили матовые плафоны, в соседней половине штаб-квартиры командующего пели телефоны, слышалась радиопередача…
— Ничего не понимаю, — хрустя пальцами, снова резко заговорил командующий. — Мы бросаем по двести танков на участке одного советского полка, продвигаемся на какие-нибудь двести метров и кладем пехоту под ужасающий огонь противника. После каждой атаки от двухсот танков не остается и половины, не говоря уже о пехоте. Каждые полчаса мы вынуждены вводить новые резервы… Если так будет продолжаться, мы не доберемся до Ольховатки за десять дней и потеряем все резервы… Черт возьми! Что делала наша разведка, генерал, когда мы готовились к наступлению? Оказывается, мы ничего не знали, не видели у себя под носом А русские знали! Они изучили участок, где мы собирались наступать, до последнего метра, они построили оборону на глубину в двадцать пять километров. Это не оборона, а какая-то мельница! Наши силы еще не выбрались из-под первого жернова, а впереди другой, третий, может быть, еще десять, черт знает! Вы ничего не знаете, генерал, а русские узнали даже час начала нашего наступления и предупредили нас… Что вы на это скажете, генерал?
Командующий остановился перед начальником штаба, потный от волнения, задыхающийся. Начштаба грустно смотрел на него, потом опустил голову.
— Ну зачем же так рано отчаиваться? Ведь исход боя еще трудно определить.
— Вы говорите это мне! Мне, мне! — выходя из себя, закричал генерал.
Неизвестно чем бы кончился этот бурный разговор, если бы не вошел адъютант.
