За Доном стояла густая тьма; оттуда веяло безмолвием и печалью.
Юрий и Таня сели на скамейку у самого обрыва. Из-за реки тянул прохладный, освежающий после дневного зноя луговой ветерок. Горьковатый запах сена притекал вместе с ветром; к нему примешивался тонкий, еле ощутимый аромат петуний и настурций, цветущих по обочинам бульвара.
Охваченные настораживающей тишиной, Юрий и Таня сидели несколько минут молча. Лучи двух прожекторов выхватили из тьмы ряды копен, железнодорожную насыпь, потом в одну секунду взметнулись вверх и скрестились над Доном, поймав маленький неуклюжий самолет, мирно тарахтевший в нахмуренном небе.
— Учатся ловить своего, — мрачно заметил Юрий и вздохнул. — Пока своих ловим, но скоро придется и чужих.
Таня напряженно всматривалась во что-то темное, похожее на покосившиеся столбы, смутно маячившее внизу, под обрывом.
— Юра, а ведь это, кажется, зенитки. Вчера их не было, — сказала она.
— Да, вот и зенитки поставили, — продолжал Юрий. — Война подбирается к нам все ближе. Прошло три недели, а я уже могу сказать: война разбила мое счастье. Хотя для тебя война — только повод к разрыву…
— Ты опять, Юра, о своем, — с досадой сказала Таня. — Как плохо, что война для тебя — бедствие только потому, что она помешала твоему личному счастью. Но я не могу сейчас слышать о том, чтобы забраться обоим в тепленькую норку и наблюдать оттуда, что делается, да любоваться друг другом. Я такого счастья не хочу.
— А чего же ты хочешь? Чтобы я поехал за тобой на фронт? — насмешливо спросил Юрий. — Так это невозможно. Да я и без этого почти на военной службе… Ты поступила неумно. Кто тебя просил выступать на митинге? Кто звал в военкомат? Тебе надо учиться, закончить институт… А ты сыграла в героизм… Сделала этакий жест…
— Это не жест… — сказала Таня и отвернулась. Ей хотелось плакать. Каким маленьким казался ей теперь Юрий! А ей-то думалось недавно, что он и есть тот самый друг, с кем пойдет она рука об руку по большой и трудной дороге.
Лучи прожекторов вновь вспыхнули в небе. Стрекотанье самолета послышалось над головой. Тане вспомнились заплаканное лицо матери, насупленный взгляд отца, долго ворчавшего на дочь за ее самовольный поступок. Два чувства боролись в ней: чувство долга и жалость ко всему, от чего она так быстро и, может быть, необдуманно отреклась.
— Слушай, Таня! — снова упрямо заговорил Юрий. — Это можно поправить. Я пойду в военкомат… в комсомольскую организацию института… И тебя не пошлют на фронт. Ты останешься в Ростове и будешь работать в госпитале…
Таня молчала. Юрий продолжал упрашивать. Вдруг она порывисто встала со скамьи.
— Если ты пойдешь в военкомат и будешь просить за меня, я возненавижу тебя! Слышишь? — Голос Тани испугал Юрия. — Довольно!
Она пошла быстро, и Юрий едва поспевал за ней. Он окликал ее, просил остановиться — она даже не обернулась.
Через две недели, простившись с родными и со всеми институтскими товарищами, Таня вместе с наскоро обученной командой медицинских сестер уехала на фронт.
Юрий не провожал ее: в этот день он был далеко от города, в служебной командировке, на одной из линейных станций.
Павел Волгин проснулся от хлопотливого воробьиного чириканья. Окна директорского дома были открыты всю ночь, и свежий, насыщенный запахами садов и близкого пшеничного поля холодок вливался в комнаты.
Солнце еще не всходило, и только сад за окном и все небо над ним пламенели… Воробьи шумели все неистовей. Где-то на совхозном выгоне мычали коровы, слышались отчетливые в тишине утра крики погонщиков, где-то оглушительно стрелял выхлопами трактор, поскрипывали колеса возов.
Трудовой день в совхозе начинался с первыми проблесками зари, а в последнее время жизнь на полях не прекращалась и ночью. Начиналась уборка еще не виданного в этих краях урожая.
Позевывая, Павел почти бессознательно нащупал на стуле коробку с папиросами, чиркнул спичкой, закурил.
Хозяйственные мысли уже толпились в его мозгу:
«Сегодня пойдут комбайны, и все будет хорошо… Но что же случилось?.. Ах, да… война! И все теперь не так, как было раньше, и много всяких новых треволнений и хлопот… Вот и людей, нужных дозарезу, забирают… Лучших мастеров уборки… И кем их заменишь?»
В комнате становилось все светлее. Глазам открывалась привычная обстановка: этажерка с книгами, кожаный диван, письменный столик, за которым он работал только в зимние вечера, телефон на стене. На полу детский велосипед, конь с обломанными колесиками и выщипанным хвостом, разбросанные железки «конструктора»: это вчера орудовал здесь, свинчивал игрушечный самолет шестилетний сын Боря.
Павел ходил по кабинету на цыпочках, чтобы не разбудить жену, которая спала с двумя детьми, Борей и восьмилетней Люсей, в соседней комнате.
Но Евфросинья Семеновна все же проснулась, спросила сонным голосом:
— Ты уже встал, Павлуша? Куда так рано? Позавтракал бы…
Павел на носках шагнул в спальню жены. На него пахнуло теплым запахом детской.
— Нынче главный массив начнем… пшеницу, — наклонясь к жене, прошептал Павел. Комбайны пойдут… Кирюшка с тачанкой должен сейчас подъехать.
— Молока хоть выпей. Там, в поставчике, — тихо сказала жена.
— Ладно, Фрося, в поле позавтракаю.
— Опять в поле… И обедать не придешь… Когда это кончится?.. — недовольно проворчала жена.
На Павла строго смотрели черные, подернутые сонливой дымкой глаза; миловидное чернобровое лицо теплилось слабым румянцем; тугая длинная, толщиной в руку, темная коса змеей сползала по голому смуглому плечу.
Такая же, темноволосая кудрявая детская голова торчала рядом из-под одеяла. Боря сладко спал, по-детски беспомощно полуоткрыв рот.
Павлу захотелось погладить его по голове; Фрося озабоченно смотрела на мужа.
«Как будто все попрежнему… Фрося, дети… И в то же время все не так… И в глазах ее что-то другое… Сердится за что-то?..»— подумал Павел.
Он не отличался нежностью, редко и скупо ласкал жену, а сейчас ему захотелось сказать ей что- нибудь вроде: «Не беспокойся, все обойдется» или даже прикоснуться неловкими губами к ее полной загорелой щеке, но тут же, подчиняясь своей натуре, подумал, что все это пустяки, и, буркнув, что вряд ли вернется к обеду, вышел из спальни.
Под окном раздался звонкий перестук колес тачанки, фырканье лошадей. Подъехал Кирюшка, совхозный кучер. У Павла была легковая машина, но он пользовался ею только для дальних поездок, а на ближайшие участки всегда выезжал на паре сытых гнедых рысаков.
Павел был насквозь степным человеком, хотя детские годы провел в городе. Так неожиданно для Прохора Матвеевича Волгина сложилась судьба старшего сына. После окончания сельскохозяйственного института Павла направили на работу в район, и с этого времени он уже не выезжал оттуда, занимая ответственные посты от районного агронома и заведующего земельным отделом до директора крупного зернового совхоза.
Он и женился здесь, взяв в жены дочь станичного казака Фросю, служившую до этого в финансовом отделе счетоводом.
За пятнадцать лет работы в донских и кубанских степях он закряжистел, огрубел; речь его изобиловала смешанными доно-кубанскими оборотами и словечками. И одевался он так, как одевались все руководители района, — носил узкие мягкие сапоги, широченные галифе и серебристую кубанку с малиновым верхом.
Тачанка катила по пыльной, мягкой, как бархат, дороге. По сторонам стеной стояла, клоня грузный
