колос, вызревшая пшеница-гарновка.
Глаз не мог охватить ровных, как спокойное желтеющее море, безмятежных полей. Солнце уже взошло, и лучи его, пронизывая утренний, залегший в низинах туман, щедро заливали степь. Скучный звон кузнечиков переливался в пшенице.
В бирюзовую небесную высь вдруг взмывал пестрокрылый кобчик и, с минуту попарив в воздухе, камнем, по-разбойничьи, сваливался в пшеницу.
Из-за изгиба дороги, мелькнув в пшенице соломенными шляпами-брилями, выпорхнула звонкоголосая стайка пионеров в коротких сатиновых штанишках.
— Вы откуда, хлопцы? — свешиваясь с тачанки, полюбопытствовал Павел.
— А мы из пикета! — отрапортовал ломающимся голосом черноволосый, коричневый от загара паренек, выделявшийся своим высоким ростом среди всех остальных.
— Какого пикета? — ласково щурясь, спросил директор.
— Да с пикета, — вмешался рыжий, с вздернутым носом и зелеными глазами. Мы хлеб стережем… Может, диверсанты будут на парашютах спускаться…
И зеленоглазый опасливо взглянул на небо.
— О-от як, — усмехнулся Павел. — Ну стерегите, хлопцы, да позорче… Оце дило!
Пионеры, оживленно щебеча, двинулись дальше, и соломенные шляпы снова потонули в пшенице.
«Война… И тут война…» — подумал Павел.
У загонов уже ревели комбайны, мощные «коммунары» и «сталинцы», похожие на вышедших на пастбище допотопных чудовищ, высоко поднявших хоботы. Возле них суетились люди, ярко пестрели на солнце женские платки и кофточки.
Тачанка подкатила к стоявшему у самой дороги комбайну. Он уже выстриг в густом массиве пшеницы широкую, теряющуюся у самого горизонта, золотящуюся ровной стерней улицу. На ней бугроватой шеренгой лежали валки свежей соломы.
«Один ряд уже прошел», — с удовлетворением отметил Павел.
Кузов бункера был полон литого, как дробь, янтарно-желтого зерна. Первый грузовик с щедрой данью земли уже отъезжал от комбайна.
Павел слез с тачанки, медленно, вразвалку подошел к комбайну. С штурвального мостика на него смотрел круглолицый парень в темносинем запыленном комбинезоне и широком, как зонт, бриле. Внизу, у хедера, суетился комбайнер, хулой, сутулый, и очках, какие надевают летчики перед полетом.
— Здорово, Шуляк! — густым басом поздоровался Павел.
Комбайнер на секунду поднял голову, блеснул мутными стеклами очков.
— Доброго здоровья, товарищ директор!
Стоявшие у комбайна женщины, повязанные до самых глаз платками, так же дружно ответили на приветствие.
— Ну, як дила, Шуляк? — осведомился Павел. — Чего стоишь?
— Зараз поеду, Павло Прохорович. Трошки пришлось отрегулировать.
— Не высоко стерню оставляешь?
— Да вот же и я думаю…
— А Андрий где?
— Да его же еще вчера в военкомат вызвали… Повестку получил…
— От-то рахуба[3],— буркнул Павел. — А кто же вместо него у тебя штурвальным?
— Серега Малий, да и тот, мабуть, на очереди…
«Вот оно… И так каждый день… Скоро молодиц на комбайны придется сажать», — огорченно подумал Павел.
Он оглянулся на женщин, стоявших неподалеку с вилами и граблями. Острые выгнутые жала вил огнисто отсвечивали на солнце.
— А-а, Богачова Дуся, как живешь? — спросил Павел, подходя к плотной, грудастой казачке.
Женщина смело взглянула на директора из-под выцветшей кумачовой косынки бойкими серыми глазами.
— Живу — не тужу, — живо ответила казачка и задорно повела по-девичьи узким плечом.
— Проводила вчера Игната?
— Проводила, товарищ директор…
Дуся потупила взгляд, пухлые, обветренные губы ее дрогнули. Вдруг она быстро отвернулась, поднесла к глазам угол косынки…
— Ну вот… Это уже ни к чему… Разве ж так положено жене красноармейца? — смущенно забормотал Павел.
— Я еще не свыклась, — сдавленным голосом ответила Дуся. — Разве ж я виновата…
Она вскинула голову, и увлажненные слезами глаза ее снова бойко блеснули.
— Вы хоть скажите, Павло Прохорович, надолго эта война? Чи скоро там разобьют Гитлера? — спросила Дуся. — Вот навязался вражина на нашу голову…
— Разобьют… придет час… — ответил Павел.
— Ой, дай боже! — в один голос воскликнули женщины. — От-то ж товарищ Сталин казав, так воно и будэ…
На комбайне раздался зычный крик Шуляка:
— Пошел! Давай!
Мотор заревел, зажужжали, зацокали механизмы, и комбайн, ведомый мощным трактором, двинулся, срезая покорно никнущую под мерно машущими крыльями пшеницу.
«Коммунар» убыстрил ход и вскоре исчез вдали, окутанный золотистой пылью.
Казачки и с ними Дуся Богачова пошли вслед за комбайном, сгребая в копны валки душистой соломы.
Павел объехал весь огромный, растянувшийся на десятки километров массив хлебов. Редкостный урожай веселил его сердце.
И всюду он обнаруживал отсутствие многих людей, еще вчера бывших гордостью и славой совхоза, — комбайнеров, трактористов, бригадиров. Всюду встречал он то задумчивые, то суровые взгляды, и всюду ему задавали один и тот же вопрос: «Скоро ли Красная Армия начнет наступать?» И он отвечал: «Скоро».
За спокойной сдержанностью людей он видел нетерпеливый и упорный трудовой азарт В одном месте его поразила веселая песня; ее пели, широко раскрыв рты, женщины, сидевшие на грузовике, наполненном до самых бортов зерном. Грузовик мчался по дороге, оставляя за собой хвост белесой пыли; слов песни нельзя было расслышать, но в ней чувствовалось что-то сильное, трогательное, широкое.
И Павел уже не думал, что ему не хватит рук убрать урожай…
Задолго до заката солнца Павлу доложили, что комбайнер Данила Шуляк намного превысил норму уборки. И так было на большинстве участков, и только на двух дела шли вяло, с перебоями: что-то не ладилось с машинами, они простаивали. Павел так распек комбайнеров, что те не знали, куда деваться.
— Я кого же вы черта выезжали в поле? — гремел голос Павла по окутанной полуденным зноем степи, — Де вы раньше булы? Де булы ваши лодырничьи очи, шо вы тильки зараз побачили неисправности? Га? От-то ж, мабуть, вам своего добра не жалко? А ну, шо тут у вас робыться?
И Павел сам полез под комбайн, стал выстукивать ключом, подвинчивать ослабевшие винты и гайки, подтягивать цепи… Он вылез оттуда, измазанный маслом, черный, как трубочист, презрительно сплюнув, скомандовал:
— А ну, пробуй, бисовы души!
Тракторист дал газ, комбайн тронулся, застрекотал. Растерявшийся, смущенный парнишка-комбайнер стоял на своем месте, а директор бежал рядом, сгибаясь вдвое, заглядывал куда-то под гудящие косогоны, хрипел:
— Гони! Гони! Хорошо берет… Так! Ну, недотепы! Директора ждали, чтобы вам хедер
