— Где же ты? В какой части? — жадно всматриваясь в лицо брата, сверкая глазами, казавшимися еще более яркими на смуглом огрубевшем лице, спрашивала Таня. — Где Кето? Где ребеночек? Живой, здоровый? Куда же ты их отправил? К нам, домой, или к матери?
Алексей назвал часть, входившую в ту же дивизию, что и медсанбат Тани.
— Значит, мы будем близко друг от друга! — подпрыгнула от радости Таня. — Алешка, родной мой… Ну, говори, где же Катя?
Алексей крепко сжал руку сестры, склонил голову. Времени для разговора оставалось обидно мало, раздумывать было некогда: надо было или сказать правду; или унести ее с собой туда, откуда можно и не вернуться. Но сестре, от которой ему всегда было стыдно скрывать даже самое плохое, он мог сказать, и он ответил сухо и коротко:
— Катя умерла в Минске. Она была ранена в Барановичах при бомбежке. О Леше пока ничего не слыхать. Наверное, пропал где-нибудь…
Таня, бледная, смотрела на брата, широко раскрыв глаза. Алексей коротко рассказал о последних часах жены.
— Но имей в виду, Танюша, я не только поэтому решил идти в армию. Не только поэтому… Я не могу тебе объяснить. Я не мог иначе, ты понимаешь, не мог.
В эту минуту одинаковое выражение было на лицах Алексея и Тани, и сходство их было особенно разительным.
— Я понимаю тебя, — тихо сказала Таня. Бледность медленно отливала от ее щек. — Мой бедный Алешка… Братец… Я все понимаю.
Она обняла его, заплакала.
— До свиданья, Танюша! Я думаю, мы будем часто видеться, ведь мы в одной дивизии, — сказал Алексей и, поцеловав сестру, побежал в лес догонять свою роту.
Спустя неделю после того, как советские войска оставили Минск, по глухой лесной дороге, залегавшей в немецком тылу, шли на восток два русских солдата. Вернее, это уже не были солдаты: так мало осталось в них от прежнего воинского вида. Оба в разбитых веревочных лаптях, в серых войлочных шляпах, они шагали молча и сосредоточенно, как люди, давно втянувшиеся в ходьбу и прошедшие не одну сотню километров.
У обоих за плечами висели тощие котомки, оба обросли дремучими, сивыми от пыли бородами.
Один — высокий, сухоплечий, жилистый и более легкий в движениях — шел твердой поступью, точно отмеривая собственные шаги суковатой неоструганной палкой, другой — низкорослый, с вяло опущенной, как вызревшая подсолнуховая шапка, головой — тянулся позади усталой развальцей и тяжело дышал.
— Потерпи, Микола. По расчетам, осталось не много. К ночи до жилья доберемся, — сказал высокий и ободряюще улыбнулся товарищу.
— Да я же хиба не терплю? Кажись, и так притерпелся. Видишь, двигаю, як паровоз, — кряхтя, проговорил Микола.
— Нам, главное, молочком да хлебцем подкрепиться, а там и дальше, — рассуждал Иван Дудников.
Это были они, последние защитники заставы лейтенанта Чугунова.
Дорога, по которой они шли, была малопроезжей, местами совсем заросла высокой лесной травой и кустарником. По сторонам стоял глухой столетний лес, иногда перемежающийся просеками, порубками и широкими полянами. Быстро вечерело. Солнце уже пряталось за редкими шпалерами берез, все вокруг играло червонными золотистыми блестками. Из глубины леса, полного сумрачных теней, тянуло густой прохладой. На полянках пряно пахло перезревшей земляникой.
— Ну и попали мы с тобой на дорогу, — сказал Дудников и глубоко вздохнул. — С утра идем — и ни одной живой души. И немцы, видать, боятся сюда забираться.
— Ну их. Век бы их не бачить, — буркнул Микола и опасливо осмотрелся.
— Сколько мы уже идем? Месяц странствуем? — спросил Дудников.
— Со вчерашнего дня второй пошел. Ты мне скажи, Иван, чи скоро мы доберемся до фронта? Докуда мы будем так шагать?
Дудников, сосредоточенно помолчав, ответил:
— А ты слыхал, что дед в том селе говорил? Слух есть: Гитлер споткнулся на Днепре. Я так планую: еще дня два, и мы с тобой прямо на Жлобин выйдем. Там лазейку и найдем.
Продолжая какую-то свою мысль, Дудников сказал:
— Не могу я в этих чертовых лесах скитаться, не зная, откуда тебя фашистская пуля клюнет. Да и смотреть на себя совестно. Чи мы бойцы Красной Армии, чи кто? Грязные, в лохмотьях, заросшие.
Дудников с ожесточением сплюнул, замолчал. Вдруг он насторожился, присел. Впереди послышался шум автомобильного мотора.
— Машина идет, — вполголоса сказал Дудников. — Ныряй, Микола!
Они быстро свернули в сторону, залегли в кустах. По дороге медленно прополз черный грузовик, нагруженный мешками. На мешках сидели четыре немца с винтовками. По всем признакам, это были нестроевые солдаты.
Когда грузовик скрылся в отдалении, Иван Дудников и Микола Хижняк вышли из кустов.
— Ну, ежели немцы повстречались, значит село близко, — заключил Дудников.
Дорога стала отлого спускаться в балку. Стало сумрачнее и тише.
Совсем стемнело, когда путники подходили к небольшому селу, залегшему вдоль узкой речки, у самой опушки леса.
Они свернули с дороги, пошли задами вдоль конопляного, горько пахнущего поля, то останавливались, прислушиваясь, то вновь продолжали путь.
— Машин не слыхать. Может, немцев тут и в помине нет, — предположил Дудников.
— Если бы так, — коротко ответил Микола.
Они присели в высокой конопле, недалеко от двух крайних изб, стали слушать.
Тяжелая кладбищенская тишина нависала над селом, точно в нем все вымерли.
— Никого не слыхать. Аж жутко, — прошептал Дудников. — Ты, Микола, посиди тут, а я вроде как разведаю вот эти хаты. Если все в порядке — свистну.
— Валяй. Не напорись, гляди.
Дудников исчез. Не прошло пяти минут, как раздался тихий свист.
Микола встал и с сильно бьющимся сердцем, пригибаясь, вышел из конопли.
Хата была низкая, тускло освещенная каганцом, всей своей обстановкой, выбеленной печью, рушниками на окнах, домотканными дорожками на земляном, густо смазанном глиной полу она напоминала уже о близости Украины.
Две женщины — одна высокая, пожилая и темноликая, другая молодая, румяная, светлая лицом — выжидающе опасливо и недоверчиво смотрели на гостей.
— Хозяюшки, нам бы молочка и хлебца, — попросил Дудников. — Пристали мы, заночевать бы где- нибудь…
С этой фразы начиналось всегда знакомство наших путников с множеством людей, которые давали им приют и пишу во время их трудного странствия.
Женщина пристально всматривалась в бородатые, темные от пыли лица прохожих.
— Парася, нехай в клуне хлопцы заночуют. Дай им повечерять, — сказала она румянощекой молодайке.
— Спасибо, хозяюшка, — ответил Дудников.
Они сняли свои пустые торбы, расположились на лавке. Дудников, уже научившийся чутьем угадывать расположение к себе людей, спросил:
— Немцев богато в селе, хозяюшка?
— Ваше счастье — нет ни одного. Нашего села гитлеряки боятся, как чертяка церкви. А вы ж далеко идете? — спросила пожилая женщина.
— Может, далеко, а может, и нет, — уклончиво ответил Дудников, наливая в кружку из кувшина парное пахучее молоко.
