— Кажите прямо: до Червоной Армии або до партизан пробираетесь? Чи я не бачу?
— А чего тут бачить, мать! Идем — и все. Значит, идти нужно. В свои края пробираемся, — сказал Дудников.
Помолчали. Микола часто поглядывал на окна, ел торопливо, недоверчиво посматривая на женщин. Иван чувствовал себя, как всегда, спокойно и свободно, отдыхая после долгого пути. За перегородкой закричал ребенок, и молодайка скрылась за ней.
— А ваши же мужики где? Вижу, у молодицы дите совсем маленькое, — вытирая усы, словоохотливо заговорил Дудников.
— У Параски мужик в Червоной Армии був, а зараз, може, так же, як и ты, гдесь скитается, — ответила хозяйка. — А дытына це не наша.
— А чья же? — спросил любопытный ко всему Дудников.
— Не знаем. Были мы в Барановичах, на станции. Стали бомбить. Очнулись мы с Парасей — дывымся, а у ней дытына в руках.
— Да ну? Вот случай! Чужой, выходит. Потерял кто-нибудь. И матери не нашлось?
— Вот и не нашлось. Ежели бы нашлась, разве мы бы не отдали? А так жалко бросить. Ведь у Параси самой дите было, да померло.
Парася вышла из-за перегородки, прижимая к груди ребенка.
— Парася, — как будто давно был знаком с молодайкой, ласково заговорил Дудников, — так как же это ты дитя нашла?
Парася светло улыбнулась:
— А я и не помню… там трудно было що-нибудь бачить…
— Ну, а ежели родители найдутся, отдашь?
— А вин мини уже як ридный. Такий гарненький. Зачем же я его буду отдавать? — покачала головой Парася и стала целовать ребенка.
— Ну, мать, спасибо тебе за хлеб-соль, — вставая и отряхивая крошки, сказал Дудников. — А теперь мы с дружком пойдем в клуньку да поспим до зорьки. А там и дальше в дорогу. Вижу, вы наши люди. Скажи, тетка, до Жлобина еще далеко?
— До Жлобина? — на минуту задумалась тетка Марина. — До Жлобина, мабуть, еще верстов восемьдесят. Парася, выглянь-ка: никого там нет на улице?
Парася вышла и быстро вернулась.
— Никого не видать.
— До Жлобина… — задумчиво повторила тетка Марина. — А як же вы думаете идти до Жлобина? Через Глушу або через Бобруйск? Тут нам все дороги знакомые до самого Днепра и дальше. Ведь мы сами с Киевской области — годов шесть, как сюда приехали жить. Мужья наши тут в колхозе работали… А вы знаете, где Червона Армия?
— Красная Армия еще в Жлобине, — уверенно сказал Дудников.
— Вы скажите, люди добрые, — вдруг, выпрямляясь, испытующе, угрюмо-требовательным шепотом спросила Марина: — Чи придет Червона Армия? Чи это уже все?..
— Придет, хозяюшка, придет… Мы еще вернемся, — твердо пообещал Дудников. — Ну, еще раз спасибо вам, бабоньки. Спокойной ночи вам…
Чуть только стала брезжить заря и прокричали вторые петухи, Дудников и Микола, ночевавшие в клуне на душистом сене, встали, вышли во двор.
Что-то мутно белело у плетня. Дудников подошел и увидел Парасю. Она сидела у ворот с ребенком на руках.
— Рано, милая хозяюшка, встала, — удивился Дудников. — Чего так?
— Мы по очереди. То тетка Марина, то я сидела, чтобы германов не прозевать, чтобы вам поспать спокойно.
Дудников с минуту молчал, не зная, что сказать от удивления.
— Да вы что, хозяюшки? Никак, часовыми возле нас были? Вот это женщины… Ай-ай-ай… Слышишь, Микола?
Цокнула дверная щеколда. Вышла Марина, высокая, прямая, в белой холщовой сорочке. Она сунула Дудникову увесистый узелок.
— Держите, добрые люди. Тут вам кое-что на дорогу, — тихо проговорила она. — Да не идите вы на Старые Дороги. Село тут есть такое великое. Дуже там немцев богато. А идите на Зубаревичи. Вот тут прямо все лесом да лесом, на восход солнышка, так и идите.
— Спасибо, тетки, — растроганно ответил Иван Дудников.
— Щиро дякую, маты, — в тон товарищу поблагодарил Микола.
— Вертайтесь скорее! — послышался голос Марины.
— Вернемся.
И голоса у плетня затихли, только слышались удаляющиеся ровные шаги, но и они вскоре растаяли.
КНИГА ВТОРАЯ
Часть четвертая
На Дону и на Кубани по утрам ярко горели тихие зори. Их не тревожил дальний гром войны, и степь, утратившая пестрые краски, лежала после бурной страды безмолвная и пустынная. Рабочих рук не хватало, и все же жатву кончили в ранние сроки. Многие колхозы и совхозы управились со сдачей хлеба раньше, чем в прошлом году.
В совхозе, которым руководил Павел Волгин, трудовая жизнь текла попрежнему — напряженно и торопливо. Совхоз сдал государству хлеб первым в области. С полей уже свозили серебристо-желтую, как ярый воск, солому, кое-где начинали пахать под зябь, — работы было много, и директор целыми днями ездил по степи, присматривая, торопил людей. Домой он возвращался поздно вечером, наскоро ужинал, наспех прочитывал запоздалые газеты. Вести с фронта беспокоили, но задумываться над ними долго было некогда: хозяйственные дела отвлекали от тревожных мыслей.
Как то раз, вернувшись домой в сумерки, Павел застал жену взволнованной.
— Тебе телеграмма от отца. Просит проведать: мать больна, — сказала Евфросинья Семеновна.
Павел несколько раз перечитал телеграмму.
— До войны редко у них бывал, так хоть теперь проведай, — недовольно хмурясь, сказала Евфросинья Семеновна, и в темных, как черносливы, глазах ее вспыхнул упрек: — Ты же собирался привезти их в совхоз… Забыл?
Павел махнул рукой:
— Ты что, смеешься? Время-то какое.
Он решил ехать в город утренней зарей, не дожидаясь поезда, на своем шестиместном «бьюике», за два месяца до войны подаренном ему наркомом.
Отдав необходимые распоряжения заместителю и старшему агроному, Павел быстро собрался в дорогу. Мысль о болезни матери, о том, что он не сдержал своего новогоднего обещания, не давала ему покоя.
«Если старик дал телеграмму, значит дома положение действительно серьезное», — думал
