с наваленными на нее мешками и молодая чернобровая женщина в надвинутом на глаза платке, с ребенком на руках.
— Вы не с Запорожья? — спросил Павел, сразу припомнив ответ женщины в тот знойный день.
— С Запорожья, — сказала женщина, глядя на него чуть испуганно и, очевидно, не узнавая его.
Кожа на ее лице была груба и темна от загара, но глаза, от которых растекались чуть приметные морщинки, светились глубоким теплым сиянием, украшавшим все лицо.
— Ну как в нашем совхозе? Нравится? — спросил Павел.
— А ничего… Та у нас було лучше, — созналась женщина и застенчиво улыбнулась.
— Гм… Почему же лучше? — насупился Павел.
— Да так… Там я дома была, а тут…
— А мужик твой где? — грубовато продолжал допрашивать Павел.
— Мужик на фронте… Вин служив управляющим отделения в совхозе, — ответила молодица.
Как видно, директор затронул больную струну в ее душе, миловидное лицо женщины сразу поблекло.
— А я тебя уже видел, — улыбаясь сказал Павел. — В городе. На углу проспекта. Еще спытал, откуда.
Женщина с недоумением посмотрела на Павла: разве она могла запомнить?
Павел спросил ее имя, фамилию, сказал:
— Дарья Тимофеевна Корсунская? Вот что, Дарья Тимофеевна, зайдешь ко мне в контору, может, тебе чего будет нужно.
— Дякую. А вы ж кто будете?
— Я директор этого совхоза, — ответил Павел и пошел на сцену.
Женщина с любопытством смотрела ему вслед.
Павел взошел на трибуну и начал с того, что стал выкликать старших колонн, бригадиров, гуртоправов.
На его басовитый оклик, гулко отдававшийся в притихшем зале: «Есть такие?» — послышались голоса:
— Есть, есть!
— Трактористы и комбайнеры, поднимите руки!
Несколько рук вытянулось над разноцветными платками женщин.
— Маловато, — недовольно сказал Павел.
Угрюмый голос ответил из прохладной полутьмы зала:
— А где их больше взять? Осталось полторы калеки.
— Но-но, потише. Какие ж мы калеки? — обиделся кто-то в зале.
Павел продолжал выкликать по профессиям:
— Животноводы есть? Доярки? Птичницы? Агрономы? Все явитесь в контору для регистрации.
Оживление в зале росло. Секретарь партийного бюро предложил коммунистам встать на учет независимо от того, в какой партийной организации состоял прежде. После этого Павел произнес речь, похожую на те очень немногословные задания, которые он обычно давал своим людям. Голос его звучал властно и строго. Зная, что перед ним большинство украинцев, Павел нарочно мешал русскую речь с густой кубанской:
— Ни одна здорова людына не должна быть без дила в совхозе, — гремел со сцены, заставленной фанерными декорациями, его напористый бас. — Будь то рядовой або начальствующий состав, хлопцы або дивчата. Хиба дивчата не могут на тракторы систы? Усим найдемо дило, а дила у нас богато. Через нидилю почнемо сиять, и вы должны помогать нам, як полноправные члены нашей семьи. Вы же от фашистов не на курорт уезжали? И шоб не було ниякого беспорядка. Устав у нас один — советский, социалистический. Всякого, кто буде нарушать трудовую дисциплину, будемо наказывать по законам военного времени. Запомните, с цього часу вы не беженцы, а снова члены государственного трудового коллектива. Правильно я говорю? — спросил Павел, подходя к краю сцены.
— Правильно! — послышалось в разных концах зала.
Павел стал говорить о бережном отношении к государственному имуществу, к скоту, который во что бы то ни стало надо сберечь, о сохранении машин, о необходимости приложить все усилия к тому, чтобы посеять хороший хлеб и взять в будущем году богатый урожай.
— А отходить дальше не придется? — послышался из зала недоверчивый голос.
Павел ответил с уверенностью, на какую был способен:
— Рано об этом загадывать. Ежели об этом думать, то, выходит, сеять не нужно?
— Рады бы не думать, да думается. Не хочется опять хлеб палить, а либо фашистской сволочи оставлять, товарищ директор, — горячей болью зазвучал тот же голос. — А посеять — это, конечно, наше дело. Где надо, там и посеем.
Павел напряженно всматривался в ряды голов, ища говорившего.
— Кто это говорит? Покажись!
В четвертом ряду поднялась взлохмаченная копна черных с проседью волос. Блестящие глаза сурово уставились на Павла, казалось, жгли его.
— Вы откуда? — спросил Павел. — Ваша специальность?
— Я откуда? Из совхоза «Большевистский наступ». Полевод я. Петренко моя фамилия. Петренко Егор Михайлович.
— Вот что, товарищ Петренко. Останьтесь после собрания… Потолкуем…
— С великим удовольствием.
Собрание разошлось вечером. При выходе из клуба Павел снова встретился глазами с красивой молодицей. Она приветливо посмотрела на него из-под платка.
…Залетевший из степи ветер овеял лицо Павла полынно-горькой прохладой. Глубокое ночное небо прочерчивалось частым звездопадом.
Внезапно перед Павлом возникла широкая сутулая фигура. Она отделилась от стены коттеджа, мимо которого проходил Павел, загородила ему дорогу.
— Кто это? — окликнул Павел.
— Это я, товарищ директор. Петренко.
— А-а, Егор Михайлович….
— Жду вас с собрания. Тут у меня люди… Правда, одни бабы… Но я их уже организовал. Чтоб завтра рано утречком — прямо на отделение. На какое — будет приказ?
Павел не сразу сообразил, куда же послать людей. Такой быстрый ответ делом на то, что было записано в решений собрания, его немного озадачил.
— Вот что, Егор Михайлович, — дружески сказал Павел, беря полевода под костлявый локоть. — Сейчас уже поздно, и надо расплановать, кого куда пошлем. Приходи завтра ко мне пораньше и там решим, а сейчас иди отдыхать…
— Народ у меня боевой, товарищ директор, — похвастал Петренко.
— Ну и добре. Я так и думал. Значит, гуртом пойдем в наступление.
— Гуртом, товарищ директор.
Как всегда в трудные минуты, Павел почувствовал, что он не один, что сильные, надежные руки подпирают его, и от этого на душе его стало светло, как никогда.
Нежное турлюканье сверчков наполняло суховатую тьму августовской ночи. Казалось, оно стекало из глубины звездного неба; каждый куст усыхающих трав, пахнущих пресной пылью, был полон музыкальных звуков, словно полынный ветер шевелил невидимо протянутые над степью струны.
В холодке ночи уже чувствовалась близость осени, в тусклом небе, лишенном заревых отсветов, долго не угасающих летом, часто проносились метеоры, оставляя за собой светящийся след.
Ночи стали продолжительнее и глуше. Трактористы уже не отваживались выезжать в степь без ватников и полушубков. К утру высыпавшая за ночь роса блестела на увядших придорожных травах, словно иней.
Павел любил это время. Обычно оно совпадало с некоторой передышкой между уборкой хлебов и
