обнаружил, какой величавый простор окружал его. Берега и низины Днепра, дальние леса, насколько хватал глаз, плавали в разливе низкого тумана. Туман лежал розовыми, сиреневыми, пепельно-синими пластами, постепенно рассеиваясь под острыми, как длинные золотые иглы, лучами встающего солнца. Краски становились все ярче и вдруг засверкали ослепительно — раскаленный краешек солнца высунулся из-за леса…
«„Чуден Днепр…“ — повторил про себя Алексей и подавил тяжкий вздох. — И все это мы должны покинуть… Всю эту красоту, все эти села, сады, все эти холмы… Все эти дороги, этот кусок Днепра, вон ту ветряную мельницу, переправу — неужели все это нельзя удержать? Надо сказать бойцам об этом еще раз. Пойти и крикнуть: ни шагу назад! Надо, чтобы они это помнили постоянно. Все, все! Бойцы, командиры рот и взводов, политруки… Гомонов, Иляшевский, Сметанка!..»
Воздух над КП вздрагивал и гудел, как басовая струна. Всюду по склону высоты и вдоль стекающих вниз, к переправе, дороги ложились плотные лепешки снарядных разрывов. Снаряды и мины падали все ближе. Когда свист возникал особенно близко, Алексей и Гармаш невольно наклоняли головы.
— Нащупывает, сволочь, — громко говорил капитан. — По дороге и по боевым порядкам лупит. Не высовывайся, комиссар, это без пользы.
А сам бесстрашно тянулся из окопчика, всматривался в бинокль то в сторону противника, то назад, к Днепру, где все еще двигались советские войска и обозы, стянутые к переправе с большого участка фронта.
— С чего немцы начнут нынче — с авиации или с танков? — кричал Гармаш. — А наши за ночь так и не управились с переправой.
Налитые беспредельной усталостью глаза Гармаша негодующе сверкали. Он яростно сплюнул:
— Спасибо, хоть три полковые пушки нам оставили, будем танки отбивать… Нагнись, комиссар…
Артподготовка усиливалась. Связные легли на дно окопа. Алексею и Гармашу пришлось нырнуть и блиндажик — этот крошечный островок среди распаханной снарядами земли, еще не обнаруженный врагом, и переждать, пока не схлынет с рубежа плотная волна разрывов.
Как всегда, немцы не вели прицельного огня, а били по площадям. Алексей и капитан совсем оглохли.
— Передний край обрабатывают. Как ты думаешь, продержимся? — осипшим голосом кричал на ухо Алексею капитан, и темные глаза его наливались от натуги слезами.
Артиллерийская подготовка продолжалась еще минут десять. Потом разрывы умолкли. Гармаш и Алексей вылезли из блиндажа. Алексей невольно зажмурился перед тем, что предстало перед его взором: вокруг КП и по всей линии окопов, лежавших на склоне высоты, метрах в трехстах ниже гребня, висело медленно расходящееся ржавое облако. Сквозь него, как сквозь закопченное стекло, светило вставшее над Заднепровьем солнце. Все краски поблекли. Всюду дымились пепельные воронки.
Из блиндажа показалась голова связиста в съехавшей набок каске.
— Товарищ капитан, связь с полком оборвана. Есть только со второй ротой.
Гармаш злобно выругался, приказал:
— Через пять минут чтоб связь была.
Бледный связист, как мышь, юркнул по склону вдоль кабельной нитки.
В воздухе стояло напряженное затишье, как перед ударом грома после вспышки молнии. Казалось, вот-вот, в следующее мгновение произойдет что-то ужасное, непоправимое. От тишины звенело в ушах. Горячий запах окалины першил в горле. От просвечиваемой солнцем пыли все окрасилось в тревожные мутные тона. Расплывчатые тени тянулись по земле. Алексей вдруг подумал, что это и есть тот самый последний момент преследующего его кошмара, когда все должно прекратиться и исчезнуть раз и навсегда. После этого уже не будет ни ощущения горестных утрат, ни той родимой красоты, которая так полно открылась перед ним сегодня, когда он увидел освещенный утренним солнцем простор — приднепровские поля, луга, села и хутора.
Над головой уже ширился низкий стонущий гул. У переправы на той стороне Днепра слабо застучали зенитки.
— Так и есть. Начали с авиации! — крикнул Гармаш, направляя в небо бинокль. — Не меньше двадцати штук. Гляди, комиссар!
Алексей поднял голову. Одномоторные пикирующие «юнкерсы», с неубирающимися шасси, похожими на выпущенные ястребиные когти, заходили со стороны Днепра, с солнечной стороны, чтобы удобнее было высыпать на переправу и на участок батальона весь свой груз. Часть их, не обращая внимания на зенитные разрывы, уже делала заход на переправу. Воздух звенел и дрожал от рева моторов.
— Ну, комиссар, коли выдюжим, — честь нам и слава, — сказал Гармаш и тут же забушевал: — Ты вот говорил, что твой братуха — истребитель. Где же он, сопляк, извини меня, болтается? — Гармаш погрозил небу кулаком. — Эх, сейчас хотя бы троечку наших тупоносиков. Мы бы всыпали гитлерякам жару…
Алексей молча кусал губы. Он тоже в эти дни не раз с обидой вспоминал о брате. В его воображении Виктор как бы олицетворял собой всю советскую авиацию. О том, что Виктор мог сражаться на другом, не менее ответственном участке, что на фронте в тысячи километров были десятки и сотни таких же важных направлений, нуждающихся в защите авиацией, — он в такой момент почему-то не думал.
И тут случилось то самое, о чем только что говорил Гармаш: в самую гущу бомбардировщиков ворвалась неизвестно откуда появившаяся шестерка советских «ястребков» и в две-три секунды разметала вражеский строй. Правда, один «ястребок» тут же вспыхнул, как сухой лист, и упал за Днепр, но остальные упрямо вились вокруг «юнкерсов», и было слышно, как наперебой рокотали в небе пулеметы. Советские летчики бросались на «юнкерсов» с исступленной отвагой, и это видели все на высотке. Азарт воздушной битвы передался и пехотинцам. Прошло еще несколько секунд, и один «юнкерс» отделился от общей стаи и, быстро снижаясь, выпуская темноватый дымный хвост, потянул на запад. Хор ликующих криков прокатился по окопам батальона.
Алексей тоже что-то кричал, размахивая руками. Из глаз его текли радостные слезы. Бойцы приободрились.
— Голубчики! Соколики! Дайте же жару проклятым фашистам! — слышалось в окопах. — Нажми, нажми! Клюй же его, гада, в хвост!
Когда звено «юнкерсов» все-таки прорвалось к переднему краю, все чувствовали себя спокойно, и никто не сдвинулся с места. Только несколько молодых бойцов из третьей роты при виде пикирующих «юнкерсов» кинулись было бежать, но их во-время остановил капитан Гармаш, заставил залечь. Бомбежка немцам не удалась: только небольшая часть бомб упала на позиции, остальные — в Днепр или на дорогу.
Когда Алексей пришел в третью роту, там бойцы уже приготовились к отражению танковой атаки. Все пехотинцы, за исключением тяжело раненных, отправленных на левый берег, были на своих местах.
Капитан Гармаш нервно ходил по окопу и грозил:
— Я вам покажу, драполазы чертовы!
Бойцы опасливо косились на своего «цыгана». Нескладно высокий Пичугин стоял тут же с злым, пожелтевшим лицом. По его глазам Алексей сразу заметил: угрозы капитана только портили дело. Из лощины надвигался железный рокот, и по окопам пронеслось зловещее: «Танки… танки!..»
Алексей подошел к Гармашу, оказал так, чтобы никто не слышал:
— Ведь это же смешно, комбат.
— Почему?
— Брось, говорю, ребячество. Кому ты грозишь! Разве наших людей
Капитан окинул комиссара недоумевающе-презрительным взглядом.
— Уговаривать будешь? Беседу проводить? — недобро сощурился он. — Так ты опоздал. Они уже идут, слышишь?
Танки действительно приближались. На левом фланге, прикрывавшем выход на дорогу, надсадно и часто загромыхали полковые пушки.
— Погляжу, какими словами ты будешь теперь увещевать трусов! — злобно крикнул Гармаш.
