бледную и усталую, ему было особенно приятно смотреть на нее, отдохнувшую, аккуратную и красивую. Он невольно залюбовался ею, но сдержался, спросил, как всегда, официально:
— Что вам нужно, товарищ военфельдшер?
— Вы едете в штаб армии?
— Да, кажется.
— Товарищ комиссар, хочу вас попросить… Не откажите зайти к санарму, передать вот это требование…
— Зайду. Все?
— Да, все… Как ваши боли?
— Не беспокоят.
Он круто повернулся и пошел к автороте, откуда должен был ехать грузовик в штаб армии.
«Что это она так смотрела на меня?»— недовольно и в то же время с безотчетным волнением подумал Алексей. И вдруг его охватили тоска и стыд: он вспомнил о Кето. «Нет, дорогая, я не унижу памяти о тебе, — думал он. — Горе мое не остыло. Прости меня, Катя, прости!»
С тревожно бьющимся сердцем сидел Алексей в приемной начпоарма. Теперь, когда переживания первых дней войны улеглись и чувства, с которыми он пришел во двор военкомата, остыли, он все более критически оценивал свое добровольное вступление в армию, но уходить из нее попрежнему не хотел. Сейчас, в чинной атмосфере штаба, разместившегося в обыкновенной колхозной избе, Алексей почувствовал себя не то что виноватым, а смущенным.
Опрятно обмундированные политотдельские инструкторы входили к начальнику баз доклада и не обращали внимания на сидевшего в уголке скромного политработника с березовой палочкой в руке, в выгоревшей на солнце гимнастерке.
За стеной стрекотала пишущая машинка, пел зуммер телефона, слышались женские и мужские голоса и даже смех. От штабной обстановки веяло обыденностью.
«Вот и я так бы служил», — подумал Алексей. Он уже чувствовал себя опытным фронтовиком и невольно начинал чуть свысока относиться к офицерам тыла.
Молоденький, в отлично пригнанном обмундировании батальонный комиссар пригласил Алексея зайти к начальнику. Опираясь на палку (боли после контузии все еще давали себя чувствовать), Алексей вошел в скупо освещенную солнцем комнату с вышитыми рушниками на маленьких окнах и расклеенными на стенах агротехническими плакатами.
За складным столом, заваленным папками, сидел начпоарм, мужчина могучего телосложения, с пушистой, во всю грудь, изжелта-русой бородой.
Переложив палку в левую руку, Алексей не совсем ловко откозырял.
— Товарищ бригадный комиссар, старший политрук Волгин явился по вашему приказанию.
Начальник политотдела, не сводя с Алексея пытливого взгляда, протянул руку.
— Садитесь.
Алексей сел, скользнув взглядом по раскрытой папке с анкетой, на которой увидел свою фамилию. Это была та анкета, которую он заполнял в политотделе дивизии после прибытия с маршевой ротой. В ней он ничего не скрыл о своей гражданской работе. «Начальник строительства Н-ской железнодорожной ветки, член Н-ского обкома», — значилось в послужном списке.
— Вы знаете, зачем я вас вызвал? — спросил начпоарм, глядя на Алексея светлыми, изучающими глазами и бережно поглаживая свою роскошную бороду, точно лаская ее.
— Предполагаю.
— Ну-с, вот… Давайте сначала познакомимся. Вас я уже знаю по личному делу. — Начпоарм привстал. — Николай Владимирович Колпаков, бывший секретарь С-ского горкома партии. Волжанин, как видите.
Алексей, сохраняя официально-почтительный вид, пожал ему руку.
— О вас есть запрос из Москвы, — сказал начальник политотдела, перелистывая личное дело. — Вы, очевидно, знаете, о чем идет речь?
— Они требуют объяснения? — в свою очередь спросил Алексей.
— Пока они только запрашивают. — Начпоарм чуть приметно улыбнулся. — Повидимому, вы им очень нужны.
— Объяснение я посылаю лично наркому, — сухо ответил Алексей.
Начальник политотдела продолжал внимательно его разглядывать.
— Политотдел и военсовет армии знают о вашей работе на фронте и ничего плохого о ней не могут сказать, но вас хотят, повидимому, отозвать. Есть категория людей, которые должны быть там, где им положено быть, и это, конечно, правильно.
— Мне не хотелось бы уходить из армии именно теперь, — сказал Алексей.
— Ваш батальон хорошо провел операцию. Дивизия смогла выйти из окружения без больших потерь.
— Батальон потерял половину своего состава, товарищ бригадный комиссар, — жестко напомнил Алексей.
— Я знаю, — начпоарм недовольно поморщился, — но дивизия все-таки вышла с честью и сумела сохранить не только знамена, по и материальную часть.
— В этом заслуга бойцов, командира батальона капитана Гармаша и других командиров.
— И ваша, — добавил начальник политотдела.
Алексей пожал плечами.
— Я очень плохой военный…
— Слушайте, — с чуть заметной досадой заговорил Колпаков, — я говорю с вами не как старший начальник с подчиненным. Мы с вами оба в недавнем ответственные работники… и не рядовые… Во многом я вас понимаю: смерть жены, ребенка… Потом эта обстановка…
— Товарищ бригадный комиссар, — нетерпеливо перебил Алексей. — В тот день фронт был для меня ближе, чем служебный спокойный кабинет где-нибудь в тылу. И я уехал на фронт. Правда, я никому не доложил об этом. Но есть долг, который выше всякого другого долга, товарищ бригадный комиссар.
— А что было бы, если бы все наши ответственные работники в тылу самовольно бросили свои посты и пошли на фронт?
Алексей насупился.
— Тогда у меня не было поста. Новостройка была уже у немцев. Да и вообще… есть поступки, за которые вряд ли можно взыскивать. Мне кажется, я сумел убедить наркома в письме, и он оставит меня в армии.
Начальник политотдела встал во весь свой богатырский рост, прищурился. Пальцы его играли шелковистыми прядями бороды.
— Пойдете работать к нам в политотдел?
— Благодарю, товарищ бригадный комиссар. Разрешите остаться в батальоне.
Начпоарм усмехнулся.
— Вы — что? И политотдел армии считаете тыловым учреждением?
— Нет, не считаю… Но, товарищ бригадный комиссар, сейчас я нигде не могу быть, а только на передовой. Не могу… Вы можете это понять?
Обойдя стол, Колпаков подошел к Алексею, взял его под локоть.
— Удивительный вы человек, Алексей Прохорович. Мне рассказывал о вас Кречетов. Я вас понимаю, но все-таки вы тогда были неправы. И мы бы могли просто приказом отозвать вас из батальона.
Алексей молчал, глядя в угол. Там, на скамейке лежали охотничья сумка, патронташ, в углу стояла превосходная, отливающая синеватой чернью бескурковка.
Алексей поднял на Колпакова посветлевшие, таящие усмешку глаза.
— Охотитесь?
Начальник политотдела отвел смущенный взгляд.
— Черт ее возьми, — привычка. Подвернулась эта штучка, кто-то бросил, жаль было оставлять. Идем по лесам… Не мог удержаться, знаете… Для охотника отличное ружье — то же самое, что для музыканта хороший инструмент. — Глаза Колпакова заблестели. — Меня в волжских камышах война застала. Вот и
