Анне стало трудно дышать. Он держал ее очень близко — это нечестная игра. Гнев и отчаяние захлестнули ее, и она почувствовала, как к горлу подступают рыдания.
— Все равно мне нужна моя мачеха, — произнесла она ослабевшим голосом.
Видя, что Анна действительно расстроена, Генрих отпустил ее. Он остановился у стола, на котором лежала великолепная лютня и ребек[15], привезенные ею из Франции, и провел пальцами по струнам.
В душе Анны была полная сумятица. Она стояла и смотрела на его широкие плечи, на красную шею и коротко остриженный затылок. Левую руку она спрятала в рукав, а правую положила на шею, как часто делала в минуту душевного волнения.
Генриха, казалось, не слишком заинтересовали редкие инструменты, которые он разглядывал. Когда король вновь повернулся к ней, в нем не осталось и следа властности или насмешки.
— Послушай, Нэн, — сказал он, и в его вдруг охрипшем голосе слышалась искренность, — мне все равно, как и с кем ты приедешь. Лишь бы ты приехала. Я разрешаю леди Болейн прибыть с тобой. Мне одиноко сейчас, и ты нужна мне.
Они стояли и изучали друг друга глазами, как два борца перед тем как выйти на круг. И через несколько мгновений застывшая маска на красивом лице Анны стала смягчаться улыбкой.
Она поняла, что сегодня одержала над ним победу и может позволить себе быть великодушной. С присущим ей тактом она постаралась скрыть свое торжество.
— Вы желаете, чтобы я вернулась ко двору, как и прежде, фрейлиной королевы? — спросила она.
— Я бы предпочел, чтобы ты была при короле, — грустно усмехнулся он.
Но Анна отрицательно покачала головой.
— Это было бы бесчестьем, — строго заметила она. Он смотрел на нее, как будто обдумывая какое-то решение.
— Да, действительно, ты еще слишком худа и бледна, — уступил он. — Я скажу леди Болейн, чтобы она лелеяла тебя, пока ты не будешь чувствовать себя хорошо и сможешь приехать.
— Вы так добры, сир, — она низко склонилась в реверансе. — Я понимаю, что Ваше Величество могли бы приказать мне…
Он слегка ущипнул ее за щеку.
— Но что я получу за это, моя прелестная Нэн? Хмурый взгляд этих черных глаз и обидный ответ надутых губок, созданных для поцелуев?
Он больше не пытался прикоснуться к ней и говорил просто и серьезно.
— Поверь, мне бы очень хотелось покинуть эту красивую комнату, унося с собой приятные воспоминания о непринужденном смехе, проникновенных взглядах, о стихах, прочитанных вместе. Я бы хотел, чтобы мое присутствие доставляло тебе удовольствие. Но я буду терпеливо ждать, — добавил он, направляясь к двери, — с тем чтобы вернее добиться своего.
Но неожиданно взметнувшаяся искорка кокетства, которое было так присуще Анне, не дала ей оставить все как есть.
— А вы уверены, что добьетесь своего? — спросила она, бросив на него дразнящий взгляд из-под полуопущенных длинных ресниц.
Очарованный, он остановился на пороге, одной рукой придерживая тяжелую штору. В лучах утреннего солнца он — статный, широкоплечий — представлял собой величественную картину. И из всех красивейших женщин, трепетавших при одном его приближении, Генрих Тюдор, король Англии, выбрал ее. Но не величественный вид и не высокая честь, оказанная ей, тронули Анну. Что-то привлекло ее в нем самом.
Он был страстным, нетерпеливым, полным жизненных сил. Она удивлялась про себя, почему еще совсем недавно он казался ей таким пожилым. Несмотря на обиду и неприязнь, ей вдруг подумалось, что хорошо, наверное, быть любимой таким мужчиной. Эту мысль, впрочем, она тут же с презрением прогнала прочь.
— Я никогда не позволяю дичи ускользнуть от меня. Спроси об этом моих охотников, — сказал он, и Анна еще долго слышала его самоуверенный смех, раздававшийся в стенах Хевера после того, как он опустил за собой штору и в сопровождении сэра Томаса Болейна спустился по лестнице.
Глава 18
— Как только у Нэн хватило смелости не ответить на первое письмо короля? — сказала Джокунда, со страхом глядя на второе письмо, как будто это было послание дьявола.
— Смелости ей не занимать, — самодовольно заметил сэр Томас.
— Смелости у нее побольше, чем у Мэри.
— Да и ума тоже!
Чтобы лучше рассмотреть королевское письмо, Томас Болейн отодвинул в сторону листы с набросками герба Ормонда, которыми был завален его стол. Стоит ли теперь беспокоиться о каком-то ирландском владении? Будь это год назад, он раскрыл бы дочери свои тайные намерения относительно Ормонда и растолковал бы ей, как им вместе преуспеть в этом деле. Теперь же оказываемое ей внимание короля поставило семью Болейнов на совершенно иную ступень.
Правда, в душе сэра Томаса поселился страх, что острый язык дочери не доведет их всех до добра. Как образумить ее? У Анны светлая голова, но она — горячая, страстная натура, а главное — гордая и властная.
— Возьми письмо, отнеси его Анне, — велел он жене.
— Уму непостижимо! — ворчала хозяйка Хевера, неохотно принимая письмо. — Верховые с посланием из дворца каждые несколько дней. Присылаются туши только что подстреленных оленей, чтобы поправить ее здоровье, но на самом-то деле, конечно, чтобы показать ей, какой он хороший охотник. И это: «Заботьтесь о ней, дорогая леди Болейн», — как будто я без него не знаю своих обязанностей!
— Джокунда! Я вынужден напомнить тебе, что речь идет о короле!
— Как бы я хотела, чтобы не о нем мы сейчас говорили! Был бы это молодой Уайетт или какой-нибудь другой молодой человек, но только с честными намерениями. Если она сейчас поддастся искушению, то будет потом гореть в аду!
Лицо сэра Томаса покраснело.
— Это не так, говорю я тебе, — когда речь идет о короле.
Но Джокунда знала, как расцвела душа Анны, когда она любила по-настоящему. А то чувство, которое вызовет в ней Генрих Тюдор — уродливое, расчетливое, — только озлобит и растлит ее.
— Сказано: «Не прелюбодействуй», — процитировала леди Болейн из единственной книги, которую знала. — И, насколько я помню, там ничего не говорится насчет сожительства с королями.
На это ей было объявлено, что такие глупые рассуждения являются прямым следствием пагубной лютеранской идеи о том, что женщины могут читать Священное писание самостоятельно.
Джокунде ничего не оставалось, как отнести письмо падчерице. И, наверное, потому, что она никогда не пыталась выведать что-то у Анны и вообще не имела привычки совать нос в чужие дела, Анна посадила ее рядом с собой на дубовый сундук и стала громко читать:
— «Моей госпоже и повелительнице! — так романтично начиналось послание Генриха. — Поскольку много времени прошло с тех пор, как я имел о вас известия, а также и о вашем драгоценном здоровье, то моя большая любовь побуждает меня вновь писать к вам…»
— Большая любовь! — пробормотала Джокунда, невольно впадая в благоговение от мысли, что эти слова писаны в Вестминстере.
— Как будто ему известно, что такое большая любовь, — фыркнула Анна. — «С тех пор как мы расстались с вами, до меня стали доходить слухи, что вы изволили переменить свое решение и не собираетесь более возвращаться ко двору ни с вашей матушкой, ни одна».
— Да, Нэн, мы уже, кажется, использовали все возможные доводы, чтобы задержаться с отъездом.
