— Но зачем кардиналу понадобилось совершать такой гнусный поступок? — спросил он мягко.
Уловив его изменившееся настроение, она быстро подошла к нему, нежная, беззащитная…
— О, Генри, Генри, можно ли понять этого человека? Разве сделал он что-нибудь для того, чтобы мы с тобой были счастливы? Да и чем он отличается от остальных смертных? По-моему, он никогда не отказывал себе ни в каких земных удовольствиях, а ведь он — слуга Божий.
Будучи близким другом Уолси, Генри не имел никакого желания вдаваться в вопрос о любви кардинала к земным удовольствиям.
— Он был хорошим лорд-канцлером, — уже менее уверенно заметил Генрих.
— Да, и лучше всего у него получалось подписывать смертные приговоры! — зло рассмеялась Анна. — Ты, надеюсь, понимаешь, твоим другом не может быть человек, который, как уличный воришка, был посажен в колодки!
Генрих, собиравшийся снять нагар с оплывшей свечи, остановился и в недоумении взглянул на нее.
— В колодки?
— Да, за пьянство.
Не видя, что он делает, Генрих положил серебряные щипцы на украшенные чудесными рисунками рукописи и медленно подошел к ней.
— Что ты сказала? — В его голосе слышалась еле сдерживаемая ярость.
Но Анна не отступила. Она знала, что выглядит неотразимо прекрасной сегодня, и чувствовала себя уверенной.
— Когда он был еще простым приходским священником — в Лимингтоне, в графстве Сомерсет, он однажды так напился на сельской ярмарке, что его задержали и посадили в колодки.
Анна сидела, а король стоял, возвышаясь над ней, и его массивная фигура отбрасывала на стену огромную уродливую тень. Он изо всех сил старался сдерживать гнев, чтобы не ударить ее.
— Ты, должно быть, сошла с ума, если смеешь говорить такие вещи, — прорычал он, став вдруг слепым к ее красоте.
Анна бесстрашно рассмеялась.
— Спроси у сэра Эмиаса Пулета, если не веришь мне, — предложила она и стала небрежно перелистывать страницы его трактата.
— Сэр Эмиас был там мировым судьей, — вспомнил Генрих, говоря больше с самим собой, чем с Анной.
В ответ Анна принялась тихонько напевать недавно услышанный веселый мотивчик.
— Эмиас Пулет. Прекрасный стрелок. У него были великолепные охотничьи угодья. Что еще? — напрягал память Генрих. — Не его ли несколько лет назад осудили за распространение ереси?
— Ну, конечно, судил-то его Уолси! — не поднимая головы от трактата, заметила Анна.
— Так почему же мне не сказали об этом?! — вдруг рявкнул разгневанный король. — Этот свинопас много лет сидит со мной за одним столом, на равных с твоим дядей и герцогом Саффолком!
Анна спокойно закрыла красиво оформленную книгу Генриха.
— Разве я не объясняла тебе много раз, что люди боятся говорить правду королям, особенно об их любимцах. Только те, кто истинно любят, скажут правду, Генри, только они.
Генрих взял ее за плечи и заставил посмотреть себе в глаза.
— Ты действительно веришь в то, что письма украл Томас Уолси?
— Человек с таким прошлым способен на все, — пожала плечами Анна.
— Я сейчас же пошлю за ним.
Меньше всего Анне хотелось встретиться сейчас с Уолси. В конце концов, она совсем не была уверена в том, что это он украл письма. Уолси мог легко оправдаться перед королем. Анна перехватила руку Генриха, потянувшуюся к колокольчику.
— Ты же понимаешь, если Уолси завладел твоими письмами, они в надежном месте, — поспешила она уверить его.
— Ты хочешь сказать, что он мог отослать их за границу?
— Вполне возможно. С Кампеджио.
Генрих побледнел и бессильно опустился в кресло.
— Отослал их в Рим? — с ужасом пробормотал он.
Он отчетливо представил себе собрание кардиналов. Они непременно сделают вид, что им до омерзения противно читать чужие письма. Но что же делать, если их долг — блюсти нравственность помазанников Божьих.
А государственные мужи при дворах Франции и Испании будут издевательски хихикать. Как же, в их глазах он много лет был образцом супружеской верности, а сейчас, когда начал стареть и полнеть, влюбился вдруг, да так, что задумал развестись и жениться вновь! Не смешно ли, в его-то годы?!
Анна читала мысли Генриха и жалела его от души.
— Если письма попадут к папе, mon ami, это очень повредит нам. Ты знаешь, там есть такие строки…
Она видела, что Генрих старается вспомнить, и по тому, как его лицо залилось краской, поняла: он вспомнил, что писал ей о папе и его роли в деле развода.
— Что бы я ни писал, это предназначалось тебе одной, Нэн, — с горечью произнес он, стараясь не поддаваться отчаянию.
Он сбросил короткий клешеный камзол с широкими рукавами и начал искать что-то на своем столе.
— Вот, — сказал он, найдя какую-то записку. — Кампеджио выезжает в Лувр на рассвете. У нас еще есть время.
В голосе Генриха появилась решительность. Он говорил с хрипотцой, как бывало всегда, когда ярость захлестывала его.
Анна мгновенно поняла, что он собирается сделать. Она выросла в семье дипломата и представляла ужасные последствия его действий. Обыск багажа иностранного посла мог повлечь за собой серьезные международные осложнения.
Но Генрих, видимо, решил вернуть письма любой ценой, пусть даже его методы не будут отличаться особой щепетильностью.
— Да, Генри. К тому же, весьма вероятно, что удастся найти и пропавшую папскую грамоту, — поддержала она его.
— Папскую грамоту? — Золотистые брови Генриха удивленно поднялись. — Разве я не сказал тебе, дорогая? Ну да, из-за множества дел я совсем забыл. Этот сумасшедший Кампеджио сжег ее, как только закончился суд.
— По приказу папы? — в свою очередь удивилась Анна.
— Вполне может быть, если учесть, что Клементий только затягивает развод и водит меня за нос.
— Но тогда, Уолси… — У нее захватило дух от волнения, и она едва не сказала: «конец», но вовремя спохватилась. — Уолси больше не нужен тебе.
— В этом деле — нет. И ни в каком другом, если окажется, что он приложил руку к исчезновению писем, — решительно заявил Генрих. — Отныне я буду бороться за свой развод один.
Анна с восхищением посмотрела на него.
— О, Генри, конечно же, так будет лучше, хотя мы и бросаем вызов всему христианскому миру. Но я верю, у тебя хватит сил доказать свою правоту. И почему Риму дано право навязывать нашему народу свою волю и вмешиваться в наши дела? В нашей стране не любят иностранцев.
— Да, но некоторые из них накрепко завоевали сердца наших сограждан, — мрачно заметил Генрих, вспомнив о своей жене — испанке. — Мой народ иногда поражает меня сдержанностью, странно только, что порой эта знаменитая сдержанность изменяет ему. Особенно когда людям кажется, что игра ведется нечестно.
Генрих привлек к себе Анну, и так они стояли молча, чувствуя, что на их пути стоит сила, куда более грозная, чем церковь или неодобрение европейских дворцов.
Но через минуту Анна вернула Генриху уверенность.
