барже. За ним следовало пятьдесят барж, принадлежавших купцам Сити, которые по этому случаю разоделись в богатые камзолы. Впереди ее баржи плыла лодка, с которой запускали диких голубей и дивных воздушных драконов, извергавших малиновое пламя.
Справа от нее шла баржа холостяков, на которой плыли Фицрой, ее юный кузен Суррей, подающий надежды в поэзии, а также несколько ее поклонников — они играли, и чудесные звуки музыки наполняли утренний воздух. А слева на платформе, украшенной цветами, юные фрейлины держали высоко в руках золотое дерево с распустившимися красными и белыми розами — символом ее кровного родства с домом Плантагенетов через брак с королем.
За баржой Анны следовали со всей пышностью милорд Саффолк и граф Уилтширский, а за ним — целый флот знатных вельмож.
Анна плыла на барже, некогда принадлежавшей Екатерине Арагонской. Она упивалась своим триумфом. Давным-давно Анна поклялась, что наступит день и она поплывет на барже бывшей королевы. Тайком от всех она приказала вместо герба Арагоны на носу баржи укрепить собственный герб.
Анну не волновало, что гребцы Екатерины смотрели на нее со жгучей ненавистью, что половина католиков, высыпавших на берег, пришли только поглазеть на «ведьму Болейн». Что ей беспокоиться, когда в ее честь палят пушки Тауэра, комендант сэр Уильям Кингстон приглашает пройти в лучшие покои, а у подножия лестницы ее ждет Генрих, готовый подхватить ее в свои сильные руки?
— Тебе понравился наш прием, любимая? Достаточно смело, не правда ли, — с нетерпением расспрашивал он, стараясь перекричать шум множества голосов.
В эту минуту Анна чувствовала к нему любовь, которую она не могла бы выразить словами. Кроме того, Анна полностью разделяла его страсть к зрелищам и представлениям.
— Только ты мог придумать такое! — ответила она со слезами благодарности на глазах.
— Каждый следующий день будет прекрасней прежнего, и каждый я посвящу тебе. Я хочу, чтобы весь мир увидел, что ты значишь для меня! — пообещал он.
И вдруг, то ли испугавшись, что он решил оставить ее одну, освободив место на помосте для других, то ли почувствовав скрывавшийся за пышностью церемонии нетлеющий огонь ненависти, Анна прижалась к нему всем телом, осознав, что без него она пропадет в этом враждебном ей мире.
— Побереги себя, дорогая, — заботливо проговорил он, — завтра на рассвете тебе предстоит проехать верхом через весь Лондон к месту коронации. Не волнуйся, я буду рядом. Возьму баржу у Кингстона и незаметно поплыву впереди тебя в Вестминстер.
И вот настало чудесное майское утро. Анна стояла перед зеркалом, а придворные дамы, подобно ярким разноцветным бабочкам, кружились вокруг нее. Они помогли надеть верхнее платье и мантию из белой парчи, отделанную горностаем; на шее красовалось тяжелое ожерелье из жемчуга, которое носили до нее все королевы. Поверх мантии надели малиновый плащ, необыкновенно жесткий от усыпавших его драгоценных камней. Арабелла и Друсилла причесали и надушили ее волосы, и они блестящим каскадом ниспадали до самых колен.
— Не прячьте волосы под шапочку, госпожа. Вы проедете по улицам города, подобно обнаженной леди Годива! — рассмеялась голубоглазая Арабелла.
— Как жаль, что всегда, покидая дом, Вашему Величеству приходится прятать свою красоту, — вздохнула Мэри Говард и надела своей кузине диадему, украшенную рубинами, вместо обычной шапочки, отделанной жемчугом.
— Но один раз, по крайней мере, дорогая сестра, Лондон увидит ваши распущенные волосы, как символ невинности, которую вы приносите в дар королю! — заметила Джейн Рочфорд и неприлично рассмеялась. — А лондонцы готовы поверить и с нетерпением ждут, когда им предоставят доказательства вашей невинности, — добавила она, порхнула, словно птичка, к окошку, выходившему на пристань, и распахнула его.
Анна с ненавистью посмотрела на нее — осиная талия, дерзкое, вызывающее желтое клетчатое платье, но до чего же хороша была эта злобная особа!
— Прошу вас, Джейн, подайте мне запасной носовой платок, — резко произнесла Анна.
Джейн было не по душе такое обращение, но она поспешила выполнить приказание, окно же она предусмотрительно оставила открытым. До Анны донесся разъяренный голос короля, который раздавался снизу. Она слегка хлопнула в ладоши, чтобы привлечь внимание Маргарэт, и молча указала на окно. Любовь и преданность Маргарэт Уайетт оставались неизменными, на нее не могли повлиять ни хула толпы, ни высочайшее благоволение.
— Неужели на всей реке не нашлось ни одной подходящей баржи, что вы взяли эту? — гремел голос Генриха.
Но как Анна и Маргарэт ни старались, увидеть короля им не удавалось.
— Он, наверное, стоит прямо под нами, — прошептала Анна, она побледнела, словно лист пергамента. — Выгляни, Марго, кого он так распекает?
— Это ваш гофмейстер, нет, скорее это шкипер вашей баржи, — ответила Маргарэт неуверенно.
Внизу послышался мужской голос и робкие оправдания, но разобрать слов было невозможно, зато понять разгневанного Генриха Тюдора не составляло труда.
Король на пристани поджидал баржу коменданта, а вдалеке на якоре стояла баржа Анны. Досадная непредвиденная задержка, этого даже Анна не сумела бы предугадать. Наметанный глаз Генриха сразу же узнал в ее барже баржу Екатерины. Это была частица его семейной жизни, с ней связывало столько чудесных воспоминаний о счастливо проведенных днях.
Сквозь грохот труб и взрывы фейерверка до женщин долетали обрывки фраз, король устроил настоящую головомойку бедняге шкиперу.
— На носу баржи был прикреплен золотой лист, его делал сам Гайлдерс… скрещенные руки Испании и Англии… Ее гребцы не уступали моим… она всех знала по именам… — А затем негодующе: — Кто посмел совать нос на баржу моей жены?
У Анны сердце оборвалось, а ребенок, как ей показалось, вздрогнул.
«Баржа моей жены…» Слова вырвались сами собой, и неудивительно: часто тот, кто был женат вторично, в спокойном состоянии их избегает, но стоит разволноваться — и контроль потерян. Первая жена Генриха жива, и в такой день он не забыл о ней! Анна почувствовала, что от его гнева ее спас еще не родившийся сын, о котором Генрих думал постоянно.
Она забеспокоилась — такое плохое предзнаменование, с ним не могли сравниться ни антипротестантские памфлеты, ни пророчества старух о ее кровавом конце, о которых без умолку болтала молоденькая Арабелла.
Раздался голос Саффолка, он пытался успокоить Генриха, напоминал, что пора плыть.
Маргарэт поспешно закрыла окно. Ей так хотелось сказать: «Я предупреждала вас…» Но она промолчала: лучше других Маргарэт понимала, что Анна испытывала огромное удовлетворение, когда плыла на барже Екатерины, как будто заставляла соперницу заплатить за то унижение, которому она подвергла юную, влюбленную девушку с ангельским голосом, с позором отправив в разгар веселья и всеобщего поклонения во внутренние покои, чтобы ублажать избалованного перекормленного спаниеля.
Пришел день, и Анну ждали блеск и слава, она готова была потерять голову от счастья.
«В мою честь звучит салют! И женщины всего мира и на все века будут завидовать мне!» — успокаивала она себя, и величавой походкой, преисполненная гордости и высокомерия, так свойственных молодым, Анна вышла из королевских покоев.
Перед церковью святого Петра на зеленой лужайке ее ждал паланкин, огромные лошади были впряжены в него, и, хотя стоял майский день, по спине Анны побежали мурашки, и она задрожала. В народе в таких случаях говорят: «Кто-то прошел по твоей могиле!»
«Какое холодное и мрачное место!» — подумала Анна, с радостью покидая крепость.
Согласно традиции, в Тауэр перед коронацией помещали на одну ночь всех английских суверенов. Когда Анну проносили под темной аркой «кровавой башни» и под низкими зловещими сводами «ворот предателя», она вдруг задумалась о старшей Мэри Тюдор, которую бросили умирать в полном одиночестве в Саффолке.
«Как посмел Чарльз Брендон покинуть ее? Хорошо бы увидеть ее здесь!» Это были последние связные мысли Анны. Верховые лошади, покрытые узорчатой тканью до самых ушей, вынесли ее на свет навстречу
