покровительствовал Якушеву, а поэтому последний и не боялся ВЧК.
Вот, дорогой читатель, в какие дебри мы забрались, желая быть историчными, т. е. правдивыми. Но полагаю, что наши блуждания не без пользы. Теперь должно быть ясно, почему я не остался в Советском Союзе в 1926 году, а исполняя желание Якушева, вернулся в эмиграцию и написал книгу «Три столицы», в которой рассказал, что в России есть внутренние силы, активно борющиеся с Советской властью, и объяснил, за что они борются.
А что произошло бы, если бы я остался в Советском Союзе? Тогда я до дна испил бы горькую чашу страданья, разделив судьбу миллионов несчастных русских людей, ставших рабами Сталина. Из них я считаю героями тех, кто сделал это сознательно, думая, что России нужен самодержавный деспот при тогдашних обстоятельствах. Если же они знали и предчувствовали, что только кровожадный Сталин может отразить еще более кровожадного Гитлера и потому, сжав зубы, покорялись воскресшему Чингисхану, то они и герои, и мудрецы.
Я не герой и не мудрец. Я уехал потому, что мне было не по плечу это героическое унижение. Кроме того, как показали дальнейшие события, остаться в России значило идти на верную смерть. Очень много людей погибло тогда под кличкой «подползающего гада», как тогда выражались. Каким образом мне удалось бы избежать такого конца, если бы я не дал реальных доказательств своей верности Сталину? А «реальные доказательства» — это значило обагрить свои руки кровью своих единомышленников…
Я не мог и не должен был остаться в России в 1926 году. Я шел путем, предначертанным мне судьбой. Я должен был написать книгу «Три столицы».
В своей книге «1920 год» я писал: «Белое движение было начато почти что святыми, а кончили его почти что разбойники». Утверждение это исторгнуто жестокой душевной болью, но оно брошено на алтарь богини Правды. Мне кажется, что эта же богиня требует от меня, чтобы и о красных я высказал суровое суждение, не останавливаясь перед его болезненностью. И вот он — мой суровый приговор: красные, начав почти что разбойниками, с некоторого времени стремятся к святости.
Почти что разбойниками были матросы — «краса и гордость революции», которые сожгли офицеров в пылающих топках своих кораблей и палили из орудий по Зимнему дворцу… Почти что разбойниками были агитаторы, провозглашавшие «смерть буржуям» и «грабь награбленное». Почти что разбойниками были безумные реформаторы, которые уничтожили лучших крестьян под названием «кулаков», хлеборобов, которые меньше пили, а больше работали, чем остальные, почему сколотили себе некоторый достаток. Сколько их было? Если их было только миллион, то надо считать, что погибло 5 миллионов человек, потому что кулацкую семью, как всякую семью, надо считать в 5 человек: кроме самого «кулака», его жена и трое детей, по скромному счету. Жены кулаков, заморенные на всяческих лесоповалах и каналах, погибли от горя и нищеты, а дети, что уцелели, стали ворами и пополнили ряды шпаны и малолетних проституток.
Почти что разбойниками были те, которые в чекистских застенках расстреливали людей или совершенно ни в чем не повинных, или повинных только в том, что принадлежали к исторически сложившимся классам — дворянству и интеллигенции, или же не разделяли мнения людей, захвативших власть.
Почти что разбойниками были те, что в январе 1918 года одиннадцать суток долбили Киев снарядами всех калибров. Войдя в город, они расстреляли на улицах несколько тысяч людей из-за френчей, сапог и галифе.
В эту же ночь арестовали и меня и под эскортом двух вооруженных автомобилей доставили в императорский дворец, где до этого жила вдовствующая императрица Мария, а теперь находился штаб революционной армии. Когда мы подъехали ко дворцу, вокруг него венчиком лежали тела расстрелянных. Я уцелел потому, что за меня заступился известный большевик Пятаков. Этот последний, еще будучи студентом, за революционную деятельность был сослан в Сибирь, «в места не столь отдаленные». Через некоторое время он был возвращен в Киев по ходатайству моего отчима, члена Государственного совета и профессора Киевского университета Д. И. Пихно.
Георгий Пятаков, очевидно, почувствовал желание заплатить ему посмертный долг благодарности и отстоял меня. Через некоторое время он стал министром (наркомом) в Советском правительстве. Но в ту эпоху, когда Сталин расправлялся с так называемой «старой гвардией большевиков», он был расстрелян. Ему приписали какую-то измену, которой, вероятно, не было. Он был человеком честным. Я уцелел, но не уцелел сын Михаила Владимировича Родзянко, который в это время был в Киеве вместе с тысячами других. Не уцелел и митрополит Владимир, расстрелянный в Киево-Печерской Лавре. Однако его смерть послужила на пользу предавшим его монахам — их пощадили.
Почти что разбойниками были те люди, которые под предводительством Белобородова постановили расстрелять царя с его семьей.
Почти что разбойниками были те, кто благодаря нелепому насаждению коллективизации вызвали голод, унесший неисчислимые жертвы. Один врач, выехав в 1932 году из Ахтарско-Приморской станицы, что на Азовском море, в течение многих часов ехал в автомобиле, направляясь к северу.
Машина шла по дороге, заросшей высокой травой, потому что давно уже никто тут не ездил. Улицы сел и деревень заросли бурьяном в рост человека. Проезжие не обнаружили в селах ни одного живого существа: в хатах лежали скелеты и черепа, нигде ни людей, ни животных, ни птиц, ни кошки, ни собаки. Все погибло от интегрального голода.
Никакое перо не описало и не опишет невообразимых ужасов, совершенных во славу коммунизма в первой половине XX века. Воистину, красные начали почти как разбойники, хотя и стремились к святости. Эту мысль выразил в 1918 году Александр Блок в поэме «Двенадцать».
Я помню, как я возмущался в 1921 году, что у Блока рифмуются слова «Христос» и «пёс». Но теперь я думаю иначе: Блок был прав. В идеалистических мечтах «Двенадцати», отражавших тучу, которая надвинулась на Россию, было и блистание любви к ближнему, и зловещее завывание шакалов, пожиравших человеческие трупы…
Но, пройдя через все эти испытания и отразив под водительством Сталина зверя еще более лютого, т. е. Гитлера, люди одумались.
С начала второй половины XX века, т. е. после смерти Сталина, обозначилось дуновение гуманитарного духа. Ои был и раньше, но заглушался смерчами, поднятыми вселенской бурей.
Во второй половине XX века коммунисты стали меньше казнить, тысячами выпускали заключенных из тюрем и всю свою неукротимую энергию направили на созидание материальных ценностей. Кроме того, они осознали и высказали открыто, что все успехи техники будут ни к чему, если им не удастся «создать» нового человека. Только он, с сердцем, развитым так же, как и ум, сумеет направить грозные силы раскрепощенной природы на созидание, а не на разрушение. Коммунисты вынесли это из своего тридцатилетнего опыта, залитого морями крови и океаном слез. Они приобрели неоценимое сокровище в
