Вельяминовы. Начало пути. Книга 1

кровь.

Княгиня Старицкая стояла на пристани, поддерживая Ульяну.

— Ну все, девочка, отмучались мы с тобой. — Она поцеловала Палецкую в лоб. Та поежилась, переступая босыми ногами, шевельнулись разбитые губы.

Матвей столкнул их в темную воду Шексны и долго смотрел, как барахтаются они, захлебываясь, и все равно еще цепляются друг за дружку. Наконец тела их — будто белые цветы, — закачались на речной волне. Он повернулся к своим людям.

— Пока отдыхайте. Завтра на рассвете уходим в Александрову слободу, а оттуда — в Тверь.

Тверь, 23 декабря 1569 года

— Вот, Григорий Лукьянович, — обернулся царь к Скуратову-Бельскому, — учись. Без крика, без шума, — как и надобно. Была княгиня Старицкая и нет ее, на дне речном пребывает. А ты устроил пальбу, нет чтобы, как Матвей Федорович тебя учил, детей в тайности ядом напоить.

— Дак государь, — пожал плечами Малюта Скуратов, — я как лучше хотел, ты сам велел истребить семя их.

— И что получилось? Курбский, собака, в Литве своей уже успел всем описать, как я безвинные души смерти предал. Ну да ладно, — царь поднялся и потянулся, — покончили мы со Старицкими, слава Богу, более никого из потомков деда моего не осталось окромя меня. Никому в голову не придет шатать трон московский и смуту сеять.

— А эти? — кивнул Малюта на дверь.

— Об них можно не беспокоиться, — отмахнулся царь. — Матвей Федорович теперь опекун над владениями Старицких, а я ему доверяю безмерно.

Матвей поцеловал руку Ивана Васильевича и тот потрепал его по гладкой щеке.

— Ты, смотрю, Матвей Федорович, с Шексны совсем другим вернулся, — усмехнулся царь.

— Ну и славно. Дело то, о коем мы с тобой говорили — согласен я.

— Государь, — Вельяминов опустился на колени, — как благодарить тебя?

— Брось, поднимись, разве я соратнику своему, опоре престола в этом не помогу? Что я за государь тогда? Ступайте покуда. Кони ваши готовы уже, верно. И, — повернулся Иван к Малюте, — как я и сказал — чтоб никто не знал об этом. Без шума.

— Не изволь беспокоиться, государь, все сделаем по воле твоей.

— И пусть мне Ваську Старицкого приведут! — крикнул Иван вслед.

Марфа подбросила в печь дров. Палаты, что царь выбрал для своего двора в Твери, были крепкими, выстроенными из хорошего, вылежавшегося дерева, но зима стояла холодная, и девушка еще не отошла от долгого путешествия в продуваемом ветром возке.

Матвей приехал с Севера с торжествующей улыбкой на лице. Марфа не стала ни о чем расспрашивать, слухи о мученичестве праведных инокинь достигли уже Москвы. Только за трапезой, глядя, как, чавкая, и облизывая пальцы, ест брат, она поморщилась. «Ты бы, Матвей, сходил в храм Божий, свечу хоть поставил за упокой их души».

Вельяминов оторвался от жареной баранины и мутно посмотрел на нее: «Рассказать тебе, что я с Палецкой сделал?»

— Нет, — похолодела Марфа.

— Ну и молчи тогда, — он стал разрезать мясо кинжалом. — Да, вот еще что, государь меня опекуном над вотчинами Старицких поставил. А тебе, как ты есть вдова и жизни праведной, да к тому же невеста царская, — Матвей поковырялся в зубах и сплюнул на пол, — велел за дочерьми Старицкого смотреть. Как следует смотреть, — чтобы никуда они не сбежали, понятно?

— Что уж тут непонятного. — Марфа подавила желание хлопнуть дверью трапезной.

Федосью ей пришлось оставить на Москве — Грозный строго запретил ей везти дочь в Тверь.

— Оттуда мы далее поедем, дорога долгая, тяжкая. Мамок и нянек у дитя твоего предостаточно, караул стрельцов в вашей подмосковной всегда стоит, бояться тебе нечего.

У тебя и так со Старицкими хлопот полно будет, Марфа Федоровна.

— А куда едем-то, государь?

— А это ты после узнаешь, боярыня, — рассмеялся он. — Сундуков сбирай на месяц один, не более.

Марфа посмотрела на старших, оставленных в живых, дочерей покойного князя Старицкого и чуть вздохнув, открыла книгу.

— Маша, — позвала она десятилетнюю Марию, — иди, Евангелие вместе почитаем.

Девочка села у ног Марфы и прижалась к ним. Марфа положила руку на ее рыжеватые кудри и стала медленно читать от Иоанна — свой любимый отрывок про воскресение Лазаря.

Шестнадцатилетняя Ефимия Старицкая, — в черном, будто послушница, — смотрела на огонь в печи. Ее обычно бледные щеки раскраснелись, и девушка даже не стирала с них слез.

— Что ж с нами будет-то? — тихо спросила Ефимия.

Марфа прервалась и посмотрела на нее: «Про то один Господь ведает, княжна».

Филипп подышал на руки — в келье Отроч Успенского монастыря было совсем холодно, — и продолжил писать. Чернила он привешивал на шею, и тепло его тела не позволяло им замерзнуть.

Он остановился, и стал перечитывать грамоту.

В сем виде, в сем одеянии странном не узнаю Царя Православного; не узнаю и в делах Царства. Мы здесь приносим жертвы Богу, а за алтарем льется невинная кровь Христианская. Отколе солнце сияет на небе, не видано, не слыхано, чтобы Цари благочестивые возмущали собственную Державу столь ужасно! В самых неверных, языческих Царствах есть закон и правда, есть милосердие к людям, а в России нет их!

Митрополит горько усмехнулся — сколь бы не казнил царь его сродственников, отрубленную голову племянника ему прислали прямо в тюрьму монастыря Николы Старого, где он сидел после церковного суда, сколь бы не бесчестил его Иван наветами и клеветой, правда была за ним, Филиппом Колычевым. Она была за ним на Соловках, во время его игуменства, она стояла рядом, когда он готовил к погребению тело своего предшественника, убитого людьми государевыми, архиепископа Германа, правда была на паперти Успенского собора, когда он отказался дать царю свое благословение.

Это потом был суд, где предстоятели церкви, избегая смотреть ему в глаза, лишили его сана, это потом Федор Басманов, расталкивая молящихся, подошел к нему, и, ударив по лицу, сказал: «Ты больше не митрополит московский!», это потом вместо золоченого возка были дровни, разодранная, жалкая монашеская ряса, и вечное заключение здесь, на тверских болотах. Только вот когда его везли по Москве в ссылку, люди бросались под копыта коней, чтобы получить его благословение. Он до сих пор видел перед собой их лица.

«Владыко!», — кричали бабы, протягивая к нему детей, и он осенял их крестным знамением.

Только над одним человеком Филипп Колычев не простер руки. И не протяну до конца жизни моей, подумал он, окуная перо в чернила. В келью тихо постучали.

Царь смотрел на Василия Старицкого, ему вдруг вспомнилось давно забытое — тот, пес паршивый, был так же хорош, высокий, широкоплечий, синеглазый.

— Тот глаза лишился и сдох в канаве где-то, со злобой подумал Иван, а этого, коли не покорится, собаками затравлю.

— Так что же, Василий Владимирович, ты повтори, что я тебе сказал-то.

— Матвей Федорович Вельяминов опекуном над вотчинами нашими, — заученно проговорил юноша, не поднимая головы. — Из его рук смотреть, не сметь ему прекословить, во всем слушаться.

— Правильно, Вася, ты помни главное — родителей и братьев ты уже лишился, а коли что дурное задумаешь супротив Матвея Федоровича, сестрам твоим тоже не жить. Были княжны Старицкие — и нет их. Твоей бабка, княгиня Ефросинья, тоже преставилась. Дело это быстрое. Только, вот, Вася, разумею я сестер