Феодосия слабо улыбнулась и чуть пожала пальцы мужа.
— А что там тебе Матвей Семенович говорил, — усмехнулся Федор, — так, неужели могу я хоть на вот столько, — он показал пальцами — на сколько, — в тебе усомниться?
Говорил и говорил, я тебе больше, Федосья, скажу — глядя на тебя, любой голову потеряет.
Так что и не думай даже об этом, забудь».
— А как жить-то теперь будем, Федор? — покусав сухие губы, сглотнув комок в горле, спросила Феодосия.
— Так как, — он чуть развел руками. «Как жили, так и будем. Только, сдается мне, легче нам жить станет, хоть ненамного, а легче, прав я, али нет?».
— А как же Марфа? — Феодосия робко прижалась головой к плечу мужа, а тот обнял ее посильнее.
— А что Марфа? — спросил он усмешливо. «Пока пусть растет, а там посмотрим. Тебе батюшка твой, когда все рассказал?».
— Да как десять, али одиннадцать мне, было, — вспомнила Феодосия. «Федор, но как, же так?»
— Что? — посмотрел на нее муж.
— То, что я тебе сейчас поведала — за это ж на костер отправляют.
— А ты думаешь, за то, что я Феодосия из тюрьмы монастырской спас, по голове меня погладят, коли узнают? — хмуро сказал Федор. «Через две недели царь из Кириллова монастыря на Москву тронется — надо, чтобы к этому времени и духу его тут не было.
Конечно, как по мне, я бы и Матвея Семеновича с ним отправил, да ежели человек сам на дыбу рвется — оттаскивать я его не буду. А ты мне, Федосья, лучше вот что скажи — раз уж теперь между нами секретов нет, — сможет ли батюшка твой помочь нам в этом деле?»
— А как ты думал Феодосия-то вывозить? — спросила его жена.
— Через Смоленск. Есть у меня там человечек, что мне обязан кое-чем, — провел бы его до литовской границы. Да вот сейчас думаю — не лучше ли грамоту батюшке твоему спосылать.
Есть же у вас тут на Москве тайные гонцы, а? — Федор взглянул на жену.
— Все-то ты знаешь, — чуть улыбнулась она.
— Все да не все. Например, Федосья, читал я послания архиепископа Геннадия…
— Пса смердящего! — перебила его Феодосия. «Он да Иосиф Волоцкий — заклятые враги наши. Знаешь, небось, как он вез по Новгороду людей на казнь — одел их в берестяные шлемы и написал на них «Се есть сатанино воинство», а потом велел шлемы эти на их головах и поджечь».
— Знаю, знаю. Я к тому, — ответил ей Федор, — что Геннадий про вас пишет — знаю я, а что вы сами говорите — не знаю. А узнать бы хотелось».
— Я могу и сейчас, — начала Феодосия и осеклась, прерванная долгим поцелуем мужа.
— Сейчас, Федосья, поздно для богословия-то. Вон луна уже поднялась, — Федор встал и протянул ей руку: «Пойдем».
— Куда? — она тоже поднялась.
— Вот же любопытная ты, жена! — Федор чуть подтолкнул ее вперед. «Ежели муж тебе говорит что — надо подчиняться, и молча, а не вопросы задавать. И как у вас в Новгороде мужья с женами живут — не разумею».
Феодосия только рассмеялась и пошла вслед за мужем по тропинке, что вела вглубь леса.
Пока они плыли на остров, что лежал в самой середине уединенного озера, Феодосия откинулась на корму лодки и смотрела в небо.
— Смотри, Федор, — сказала она, — ночь-то, сегодня какая, звезды как падают. Ровно, что их к земле притягивает».
— А слышал я, Федосья, будто на севере на небе пазори играют? Видела ль ты их? — спросил ее Федор, помогая жене выйти из лодки.
— Да, как батюшка меня на Поморье возил, еще ребенком. То вещь пречудесная, Федор, сполохи на небе разноцветные играют, столбы света ходят, даже треск от них слышно.
— Я и не знала, что у тебя тут дом поставлен, — сказала женщина, нагибаясь, чтобы пройти в низкую дверь.
— Разве это дом, — Федор зажег свечу, и Феодосия увидела низкое, широкое ложе, застеленное звериными шкурами и мехами, и закопченный, сложенный из озерных валунов очаг. «Так, изба переночевать. Охота тут уж больно хороша в лесах, да и рыбалка тоже. Вот и срубил я тут сторожку — если придется на ночь остаться».
— Так бы и не уходила отсюда, — Феодосия вытянулась на медвежьей шкуре, смотря за тем, как Федор разжигает очаг.
— Да и я бы, — он пошарил в темном углу и вытащил оттуда бутылку мутного стекла. «На-ка, хлебни, пока огонь разгорится — небось, промерзла вся на воде-то».
Феодосия выпила и, закашлявшись, поперхнулась — неизвестная жидкость обожгла ей горло.
— Да что это, Федор? — спросила она, все еще кашляя.
— Хлебное вино. Давай-давай, еще отпей, вон у тебя руки, какие — ровно лед, — Федор поднес руку жены к губам и медленно, очень медленно провел ими по гладкой коже — от кончиков пальцев до запястья и выше — туда, где на сгибе локтя билась слабая, нежная жилка.
— Я ж захмелею, — попыталась воспротивиться Феодосия.
— И хорошо, — усмехнулся Федор. «Я вон на тебе, сколько уж женат, а во хмелю так и не видел. Охота мне посмотреть, а послушать — так и более того. Благо тут во все четыре стороны — тишь да безлюдье, не то, что на Москве, али в усадьбах, стесняться-то некого».
Феодосия выпила еще и почувствовала, как становится ей тепло, даже жарко — то ли от вина, то ли от ярко горевшего в очаге костра, то ли от близости мужчины, который смотрел на нее сейчас, и, повинуясь его взгляду, она распустила скрученные на затылке косы и расстегнула верхние пуговицы сарафана.
Федор остановил ее руки и стал раздевать ее сам — опять медленно, неслышно, осторожно, будто тело ее было величайшей драгоценностью.
— Говорил ли я тебе, Феодосия, что люблю тебя более всего на свете? — шепнул он ей, пропуская сквозь пальцы ее светлые, искрящиеся золотом волосы.
— Говорил, — женщина, будто плыла в полудреме, истомленная его поцелуями, самим касанием его рук — откинув голову на его грудь, паря между небом и землей.
— Ну, так еще раз скажу, и не устану повторять это, — Федор помолчал и добавил: «До самой смерти моей».
Он проснулся на рассвете и почувствовал, что Феодосии рядом нет. Меха на ложе еще хранили отпечаток ее тела, ее запах — сладких цветов, и он зарылся в них лицом на мгновение, прежде чем выйти на порог избы.
Она стояла по колено в озерной воде, обнаженная, отжимая двумя руками свои длинные, потемневшие в воде косы.
— Иди сюда, — сказал он, чувствуя, что не может, не умеет даже мгновения пробыть вдали от нее.
И, пока она шла по белому песку, — влажные волосы разметало по стройной спине, по высокой груди, — Федор вдруг подумал, что достаточно одного слова Башкина на суде — и жена его будет гореть, привязанная к столбу на торжище, заплеванная и опозоренная толпой, и не будет ей спасения.
Она подняла к нему прохладные, ищущие губы, и Федор, прежде чем утонуть в них, поднять Феодосию на руки, и отнести на ложе, понял, что скорее он сам пойдет на любую, самую страшную казнь — только бы спасти ее.
— Так вот, Степан, — сказал Федор Вельяминов племяннику. «Довезешь Феодосия до Твери и сдашь на руки вот этому человеку, о коем в грамотце говорится. И сразу же назад».
Степан Воронцов посмотрел на боярина умоляющими глазами.
— Даже и не думай, — отрезал тот. «Сказано — опосля венчания, значит — опосля. Ишь чего захотел — со свадьбы родной сестры сбегать. Что тебе троюродный брат не по душе — то я знаю, но уж тут ничего не поделаешь — сродственниками не бросаются».
— И ты там, в Твери, тише будь, — добавил Федор. «Возок у вас что ни на есть самый неприметный,
