«Коли любишь женщину, дак и дети ее — твои дети».
— Что он за человек был? — вдруг спросил Степан.
— Он был мой друг, — тихо ответил Петя. «Очень хороший, и очень одинокий. Умный. Смелый.
Честный. Ну что ты себе сердце- то рвешь, Степа? Ни его нет более, ни ее — а Полли нам поднимать, иначе, что ж мы за люди-то?».
— Да это понятно, — брат выпил еще и, встав, закрыл ставню. «Ветер, какой на дворе», — сказал он тихо, прислушиваясь. «Восточный. Не завидую я тем, кто в море сейчас». Степан повернулся, и Петя увидел, как изменилось его лицо.
— Понимаешь, — сказал Ворон, — я все время думаю — а если бы это был мой ребенок, что бы она выбрала?
— То же самое, — жестко сказал Петя, — и душу не мучай свою, Степа. Женщины — они другие.
Думаешь, Марфа бы согласилась выжить ценой того, что ее дитя умрет? Да никогда в жизни.
Хоть от меня дитя бы это было, хоть от кого другого. И не думай об этом даже.
Братья помолчали.
— Так ты весной на континент? — спросил Степан.
— Да, в апреле где-то. Сначала в Мадрид, — проследить, чтобы там не передумали насчет дона Хуана, потом — в Рим, а потом уже в Нижние Земли, — Петя сладко потянулся. «Ты мне долю за усадьбу не смей отдавать, кстати, не возьму».
— Петька, — запротестовал брат.
— Я, Степа, — легко улыбнулся Воронцов-младший, — с семьи денег не беру. Более того, я Марфе сказал, чтобы она вклад, который у Кардозо, ко мне в контору перевела. Дед ее разрешил — доверяет он мне. Хорошо, когда все под одной рукой, да и на управление деньги не расходуются.
— Хотел бы я Никиту Григорьевича повидать, — вдруг сказал Степан. «Не чаял я, что жив он останется».
— Да этих новгородцев ничто не сломит, на Марфу вон посмотри, — улыбнулся Петя. «А вы с Джоном, о чем договорились?».
— Процент мой тебе отдавать будут, по доверенности. Да, кстати, — Степан поднялся и отпер железный шкап, — я же Никите Григорьевичу денег должен был, вот, сейчас, и верну, раз все вклады, теперь, у тебя. Только сколько это получается? — он нахмурился.
— Он тебе в ефимках деньги давал? — спросил Петя. «И без процента же, наверное?
Сколько?».
— Две сотни, — ответил Степан.
— Двадцать пять лет назад, — Петя пошевелил губами. «Три сотни шиллингов, деньги сейчас не те, что были, опять же, ефимки из серебра более высокой пробы чеканились, не из монетного, на это еще поправку надо делать».
— И как тебе это удается, даже пера с бумагой не взял! — восхитился старший брат.
— Так герр Мартин покойный, благослови Господь душу его, — ответил Петя, — знаешь, как лихо в уме вычислял, куда там мне! Он в конце жизни уже и не видел почти ничего, а считал все еще отменно. Кстати, я с мальчиками занимался — с математикой хорошо у них, у обоих.
— Ну, в нашем деле математика тоже полезна, — Степан закрыл дверь шкапа. «Курс-то надо прокладывать».
— Степа, — брат поднял на него синие глаза, — а ежели кто из них не захочет капитаном быть?
— Это как это не захочет? — удивился брат. «А что же еще им делать?».
— Ну, разным можно заниматься, торговать можно… — осторожно начал Петя.
— Да будут у тебя сыновья, — успокоил его Степан, — вы с Марфой молодые еще, ей и тридцати не исполнилось. Не хочу я мальчишек разлучать, ты же знаешь, как они друг к другу привязаны, да и матери у них нет более.
Степан вдруг прервался и усмехнулся: «Черт, совсем старый стал, мне еще на южный берег заглянуть надо, там с долгами расплатиться перед тем, как в Плимут ехать».
— Что-то дорого, — критически сказал Петя, глядя на то, как старший брат отсчитывает золото.
— Я уж если гуляю, Петенька, так гуляю, — ответил тот. «Опять же, как ты мне сказал, деньги сейчас не те, что были. Девственницы пятнадцатилетние нынче недешевы, милый мой».
— Бросил бы ты это, Степан, — неохотно сказал брат.
— Ну вот как раз в Новом Свете и брошу, — Степан закрыл кошелек. «Я там и на берег- то сходить не буду, так, что придется до Лондона потерпеть. Ты остаешься?» — он стал одеваться.
— Да, мне завтра еще с Джоном сидеть, да и делами позаниматься надо, — Петя потянулся и обнял брата. «Езжай осторожнее, дороги обледенели все, лошадь не гони».
Степан внезапно, — он редко это делал, — прикоснулся губами ко лбу Пети. «Да уж, не умру я на суше, братик».
Он приехал в усадьбу поздно, когда уже все спали. Отперев дверь кабинета, он положил на стол счета по новому кораблю, что ему дали в Адмиралтействе, и, оглянувшись, заметил на полу что-то белое.
Степан присел на край кресла и развернул письмо. Оно заговорило с ним детским, высоким, задыхающимся голосом.
— Дорогой Стивен! — писала она. — Я знаю, что вы сейчас уезжаете в Новый Свет, и все время плачу. Потому что я не могу быть без вас, потому что я вас люблю.
Вы, наверное, думаете, что я маленькая девочка, и ничего не понимаю, но я вас люблю с того мгновения, как я вас увидела. Я всегда буду вас ждать, и даже если я больше никогда вас не увижу — тоже буду. И, как писал сэр Томас Уайетт:
Я всегда ваша, до конца дней, Тео.
Внизу была торопливая, едва разборчивая приписка: «Пожалуйста, сожгите это письмо!
Пожалуйста!!!»
Степан бережно свернул листок. Он помнил этот сонет — из той книги, что когда-то читала ему Маша. Тео немного изменила строки — Уайетт обращался к женщине. «К Анне Болейн, — отчего-то вспомнил Степан. — Ну ладно, с утра с ней поговорю», — Ворон улыбнулся, и, подняв свечу, прошел к детским.
Там было тихо. Из-за двери невестки донесся плач девочек и он, постучав, сказал: «Помочь тебе?».
— Да спасибо, они уже грудь взяли, — зевая, ответила Марфа. — Петя в Лондоне остался, по делам?
— Да, приедет на днях. Ну, спокойной ночи тогда, — сказал он.
— Спокойной ночи, Степа, — уже в полудреме пожелала ему Марфа.
После того, как он закончил заниматься с детьми Писанием, он попросил: «Тео, ты не уходи пока». Девочка зарделась и опустила взгляд.
— Спасибо тебе за письмо, — сказал он, и увидел, как она сглотнула рыдания. — Мне было очень приятно его читать.
— Простите, пожалуйста, — Тео еле сдерживалась, чтобы не заплакать. — Вы сейчас потеряли жену, вам очень трудно, а тут я лезу со всякими глупостями.
— Это не глупости, — медленно сказал Степан. — Если бы… — он вдруг прервался и улыбнулся: — В общем, я рад, что ты мне написала, вот и все.
— А вы никому не скажете? — вытирая слезы, спросила Тео.
— Ну что ты, — он улыбнулся. «О таких вещах не рассказывают. Так что не волнуйся. А письмо твое, — если ты не против, конечно, — я оставлю себе».
