пробормотав что-то, выбежала из палаты.
— Ешьте, — велела Марфа детям. «Федя, присмотри тут». Она поднялась, и Лиза испуганно спросила: «Матушка, а что с Федосьей?».
— Ничего страшного, — спокойно ответила Марфа, поднимаясь в горницу к дочери.
Дверь была не закрыта. Она остановилась на пороге нужного чулана. Федосья стояла на коленях над поганым ведром.
— Рот умой-то, — вздохнула Марфа, когда дочь поднялась. «Срок, какой у тебя?».
— Второй месяц, как крови не идут, — Федосья умылась и тут же разрыдалась — горько.
— Сопли, подотри, — резко сказала Марфа, — у тебя дитя в чреве, ты теперь взрослая баба, хоша тебе и шестнадцать лет. С июня, значит. То-то ты тогда в подмосковную запросилась — я думала, пущай себе девка погуляет-то на воле. Погуляла да и нагуляла. Отец кто, знаешь?
— Знаю, — Федосья вдруг, заалев, вскинула голову. «Он венчаться готов».
— Ну-ну, — Марфа прошлась по горнице и села в кресло. «Ну, значит, повенчаетесь».
— Я не хочу, — дочь опять заплакала. «Я думала, может, травы, какие…»
— Сие есть грех великий, — коротко отрезала Марфа. «Я так понимаю, что не насильничали тебя, доброй волей ты под мужика-то легла?».
Федосья только кивнула, низко опустив голову.
— Ну, так знала ты, милая, что от сего бывает, сама ж помнишь, я тебе все рассказала, как крови пошли», — жестко проговорила мать.
— Коли ты без разума была, али супротив твоей воли взяли тебя — то дело одно, а так — сама постелила постель, сама в ней и спи. И травить плод твой я не буду. Более того, Федосья, ты у меня сейчас до венчания отсюда и шагу не сделаешь — следить за тобой я буду неустанно.
Хотя, конечно, — мать потерла виски, — ранее это было делать надо. Да вот не уследила, то, моя вина.
— Дак, может, сэр Стивен, — робко начала Федосья.
Мать горько рассмеялась. «Ты жениха-то не знаешь своего, а я — знаю. Он тебя на улицу в одной рубашке выбросит, дорогая, и я тебе не помогу — я тут буду. И Федор не поможет — он ребенок еще, хоша и не глядит таким, конечно».
— Может, и не узнает он, сэр Стивен-то, — вздохнула девушка.
— Да, не узнает, конечно, — ехидно ответила Марфа. «Он первый год на свете живет, и невинную девицу от брюхатой бабы не отличит. Нет уж, дорогая, венчайся со своим, рожай сие дите, а что дальше будет — о том Господь ведает. Кто отец-то, от кого сватов ждать?».
— Вот, — Федосья порылась в шкатулке и протянула матери грамотцу.
— И почему ты мне сие не показала, как получила оное? — резко спросила мать, прочитав. «Я бы тебя тут заперла, и в Новые Холмогоры лично отвезла, и на корабль бы посадила.
Впрочем, как я посмотрю, — ядовито добавила она, — крепко ж ты своего жениха любила, коли перед первой швалью, что тебе на дороге встретилась, ноги раздвинула. Тако же и на корабле могло бы случиться, — Марфа усмехнулась.
— Я с ним хотела повстречаться, только лишь, чтобы сказать ему, что сговорена! — заплакав, проговорила Федосья.
— И сказала, — Марфа посмотрела на еще плоский живот дочери. «Сколько раз-то сказала, прежде чем на спину лечь — один, али два?».
Федосья молчала. «Грамотцу посылай ему, пусть сватов шлет», — устало заключила мать и поднялась.
— Я не хочу! — крикнула дочь. «Я за Степана хочу!».
— Раньше надо было думать, — обернулась мать от двери.
— Так это в Сибирь с ним ехать надо! — Федосья до боли сцепила пальцы.
— Ну, вот и поедешь, — ответила мать, закрывая дверь. Федосья услышала звук ключа, что поворачивался в замке, и, сев на пол, кусая руки, расплакалась — тихо, отчаянно.
— Ну что я тебе могу сказать, Марфа Федоровна, — вздохнул Ермак. Окно крестовой палаты было раскрыто, и в него вливался жар августовского полдня. «Мужик он неплохой, смелый, дружина его любит, за душой у него есть кое-что — на Волге во время оно гулял удачно.
Жестокий только сверх меры, — прошлой зимой они с Яковом на остяков ходили, на север, он там в стойбищах никого не пощадил — даже детей грудных вырезал».
— А ты, Ермак Тимофеевич, и не жестокий вовсе? — резко спросила Марфа. «Мне Петр Михайлович покойный рассказал, что было, как вы с ним за Большой Камень ходили — ты тогда, помнится, раненого пытать хотел, да и дружину свою не остановил, когда они баб насильничали!».
— То война, — сцепив, зубы, ответил Ермак. «И потом, Марфа, я тогда моложе был — сейчас, на шестом десятке-то, понял я, что неправ был. Замиряться с инородцами надо, баб их честно под венец вести, крестить, и деток тако же. Вон, как Кашлык мы заняли, так остяки, что рядом живут, сами ко мне пришли — и не трогает их никто, и трогать не будет».
— А тех, что не пришли, вы, значит, вырезать решили? — Марфа вздохнула. «Федосья ведь у меня остяцких кровей, Ермак Тимофеевич, не от Петра Михайловича я ее родила».
— То-то я еще в Чердыни заметил, что глаза-то у нее раскосые, — задумчиво проговорил атаман, — однако мало ли что — это у нас, на севере, татар и не видывали, а тут, под Москвой, и на Волге — сколько хочешь. Кто отец-то ее был?
— Тайбохтой, вождь их, — тихо ответила Марфа. «Жив ли он — не знаю».
Ермак тяжело, долго молчал. «Вон оно значит как, — наконец, сказал атаман. «Ну, сие во мне, Марфа, умрет — не слышал я оного».
— Значит, жив, — Марфа бросила взгляд на колыбель — Петенька спокойно, улыбаясь, спал.
— Весной, как мы на Москву повернули, — жив был, — Ермак вздохнул. «Он теперь Кучума союзник первейший, враг наш. А зятя твоего будущего, Ивана — он лично убить обещался, своими руками. Ты Федосье говорила, кто отец ее?
— Нет, — Марфа подперла голову рукой. «Думаю, просто сказать, что остяк, зачем девку-то во все это вмешивать».
— Правильно, — Ермак замолчал. «Ивану тако же не говори — не след ему знать, что у него за тесть- то, — атаман вдруг усмехнулся. «Потому как Иван его тоже убить клятву дал. Видишь, как оно выходит».
— Ермак Тимофеевич, — Прасковья с Марьей стояли на пороге. «Федя нам мишени нарисовал, луки мы сделали, пойдемте!»
— Боевые у тебя дочки, Марфа Федоровна, — заметил атаман. «А Лизавета где?», — спросил он, вставая.
— Лизавета, — Марья выпятила нежную губку, — сказала, что девочки из луков не стреляют.
— Вышивает она, — ядовито добавила Прасковья.
— А вы не вышиваете? — рассмеялся Ермак, потрепав девчонок по головам.
— Они, скорее конюшни чистить будут, чем за пяльцы усядутся, — улыбнулась мать.
Кольцо приехал на Воздвиженку, как в монастыре уже ударили к вечерне. Марфа сидела в крестовой палате за счетными книгами.
— А, Иван Иванович, — устало улыбнулась она. «Ну, к сговору все готово, посаженым отцом у вас Ермак Тимофеевич будет, говорил мне он».
— Да, — Кольцо вдруг сглотнул и подумал, что не видел еще в жизни никого страшнее, чем эта маленькая, стройная, вся в черном женщина. «Глаза-то у нее — ровно лед, — атаман поежился, — вроде и красивые, а всмотришься — и мороз до костей пробирает».
— Насчет рядной записи…, - пробормотал он.
— Очень бы хотелось послушать, Иван Иванович, — нежно улыбнулась Марфа, отложив перо.
«Все же ради вас моя дочь хорошему жениху отказала, богатому, так что вы уж не обессудьте — расскажите мне, что у вас за душой-то есть».
Кольцо откашлялся. «Да я бы насчет приданого, Марфа Федоровна…»
— Какого приданого? — бронзовая бровь взлетела вверх. «Нет у Федосьи Петровны никакого
